Галина Романова - Иван Берладник. Изгой
Всё осталось таким же - узкие улочки, длинные дома и почти неотличимые от них конюшни и скотные дворы. Деревянная церковка, правда, была новой. Она стояла сбоку майдана, между двумя домами старейшин и большой избой, где собирались воеводы для бесед. Сам же майдан, где днём и ночью кто-то чем-то торговал, и вечевая ступень остались неизменны.
Гонец за два дня привёз весть о возвращении Ивана Берладника, и на улицы высыпал весь город. Немногочисленные женщины затерялись в толпе мужчин, но голоса детей звучали над рёвом толпы. Мальчишки висли на плетнях, карабкались на крыши низких скотниц, протискивались между ногами взрослых, не обращая внимания на пинки и затрещины. Многие родились уже после отъезда Ивана, и он для них был диковиной, басней - был, дескать, такой князь, что ходил берегом Прута и брал дань с проезжего и прохожего. Наш князь, берладский. Басня неожиданно стала явью.
Дом воеводы Домажира остался таким же, как и был, разве что плетень стоял новый да яблони разрослись, сгибаясь под тяжестью плодов. У плетня стояла женщина лет тридцати с небольшим. Возле неё - отрок годов семнадцати, ещё по-юношески костистый и нескладный, но уже начавший мужать. Иван придержал коня - женщина была знакома. Очень знакома…
- Оляндра? - имя вдовой снохи воеводы Домажира с трудом всплыло в памяти. - Не признала?
- Как не признать, Иван Ростиславич, - женщина склонила голову. - Не переменился ты совсем.
- А ты… - он запнулся.
- Годы никого не красят, - улыбнулась Оляндра.
- Как жила-то, скажи?
- А как все. Сына старшего вот вырастила, - она кивнула на парня. - Других родила. Тут только Иван заметил, что снаружи калитки приостановилось ещё двое мальцов. Одному лет десять, другой совсем дитя - и шести годов не будет.
- Сколько же у тебя детей, Оляндра?
- Три сына да дочь. Желаной звать. Такая она у меня бедовая - ну чисто парнем бы ей родиться. И красавицей скоро станет - очи тёмные, а сама русая… Только её с утра дома нету - не иначе, как убежала куда-то, коза-дереза. Ей уж двенадцать скоро минет.
Двенадцать. Что-то кольнуло Ивана. Двенадцать лет назад он был здесь и как-то ночью целовал Оляндру, воротясь из очередного похода. Было ли что-то в ту ночь? Ежели и было, не вспомнишь, принесла ли та ночь свои плоды. Ведь не один он был у Оляндры. Но иначе - зачем так подробно рассказала о дочери?
- Спасибо на добром слове, Оляндра, - кивнул он с седла. - Счастья тебе и твоим детям.
На майдане уже ждали старейшины. Впереди выделялся плечистый витязь, заросший полуседой бородой, коренастый, с такими крепкими руками, что, казалось, мог быка пополам разорвать.
- Ого! - загрохотал над толпой его бас. - Воротился, стало быть?
- Тимофей? Тимоха Попович? - Иван слез с коня и очутился в могучих объятиях берладника.
- Он самый и есть. А ты постарел, князь-брат. Седина уж мелькает…
- Чужбина никого не красит, - отозвался Иван.
- Потянуло, стало быть, в родные места?
- Сильнее смерти потянуло. Иду добывать родительский стол. Хватит по земле шататься.
- Где ж ты так долго был? Да и знаешь ли ты, кто ныне в Галиче князем?
- Как не знать? Брат мой двухродный. В прошлом году просил он меня на смерть выдать. Я тогда в Киеве у самого Долгорукого служил…
- И тот выдал? - не поверил Тимоха.
- Выдал бы, кабы не вступились за меня. А иначе срубили бы голову ещё той осенью.
- Вот они, князья-то! - опять громыхнул Тимофеев бас. - Нету им веры ни в чём! Ни князю, ни боярину! Только свободные люди друг дружке верят! Потому как скрывать им нечего и все перед всеми равны! У нас так заведено.
- Помню я берладские обычаи, - улыбнулся Иван. - Все годы старался так жить - ив Киеве, и в Новгороде-Северском, и в Смоленске, и в Суздале, и в Чернигове.
- Ишь ты, куда тебя занесло, - уважительно покачал головой Тимоха. - Никак, по всей земле носило?
- До самого Великого Новгорода доходил не раз!
- А всё равно сюда воротился!
…В тот вечер пировала вся Добруджа. Костры горели на майдане, на улочках, в длинных домах. Там жарили, варили, пекли мясо, рыбу и птицу. Выкатывали бочки с вином и пивом, женщины тащили хлебы и блины. Всего было вдоволь. Напиваясь, берладники орали песни. Кто-то наладился складывать песню про Ивана, князя Берладского - как ловили его бояре и князья, а он взял да и ушёл у них из-под носа. Песня путалась и рвалась в нескладных хриплых голосах, дробилась на выкрики и задорный припев: «Гей-го! Гей!» Те, кто не мог или не умел петь, слушали рассказы пришельцев о чужих городах. Про Суздаль и Новгород слушали так, как слушают, наверное, сказки о жарких странах. Дивились - нешто правда там по полгода лежит снег, а реки промерзают льдом так, что санный обоз выдерживают? А правда, что леса там сплошь из деревьев, которые колючие и на зиму колючки не сбрасывают? И водятся там соболя - те самые, до которых больно охочи боярские жены в городах… Разошедшиеся пришельцы к правде примешивали байки - князья их сажали за свои столы, поили-кормили с золотых блюд, а в венцы их жён вделаны каменья с кулак величиной. А в соборах всё сплошь из золота и на попах в праздничный день рясы тоже золотые. А уж как княгини одеваются - тут ни в сказке сказать, ни пером описать.
Иван пировал со старейшинами. Сперва только ели и пили, разговоры пошли потом, когда куски лезли в глотку неохотно, а вино развязало языки. Как и его дружина, Иван тоже сказывал о своём житьё-бытьё на службе у разных князей, но правду с выдумкой не мешал - не для того он воротился, чтобы басни сочинять. Обстоятельно рассказывал о каменном Суздале и княжьем дворе в Кидекше, говорил и про малые городки, затерянные в глуби вятичских земель, где до сих пор кое-где высятся изваяния языческих богов. Расписывал богатый Чернигов и его старшего брата, Киев, не забыл маленький Вырь на берегу неприметной речушки. Не щадя себя, вспоминал о победах и поражениях. Говорил, как и где жил, кого и что видел.
- Забедно мне стало, отцы-воеводы, - говорил он, прикладывая руку к сердцу. - У каждого князя там есть свой удел, а коли удела нету, так пойди к отцу или стрыю и попроси…
- И вот так запросто дают землю? С городами и сёлами? - не верили старейшины.
- Не за просто так. Иной стрый даст сыновцу волость, а иной шишок под носок - мол, самому мало. Тогда обиженный войну начинает, чтобы у соседа кусок оттяпать. То и дело идут там войны - чуть одна закончится, как сразу другая начинается. Одним хорошо, а другим - худо. Я сам видел земли, где половцы что ни год лютуют. Худо там жить - земля обезлюдела, поля стоят пустые, заместо домов - пожарища.
- Все беды от князей, - качали головами берладники. - Вот у нас князей нету… окромя тебя, Иван Ростиславич, - и живём, не тужим. На золоте не едим, но и голодных нету. Кажный старается, как может, все промеж себя равны.
- Не все, - мотнул головой Иван. - Я князь, мне свой удел надобен. Вот я и хочу свою долю в Галицкой земле воротить…
- На войну, стало быть, нас кличешь? - угадал Тимофей.
- На войну.
- Ну, - воевода почесал затылок мощной пятерней, - это дело просто так не решишь. Тут сход нужен. Вот погодь до утра - как народ проспится, так и ударим в било. И сам у берладников спросишь - хотят ли они идти.
Тревожным предчувствием повеяло от слов Тимохи Поповича. Иван, чтобы разогнать тягостные думы, приник к кубку с вином. Тут его тихо окликнули.
- Чего там? - сквозь гул голосов рявкнул Тимофей.
- Баба тут твоя. До князя Ивана пришла. Ивана толкнули в плечо. Он обернулся и увидел Оляндру, которая смотрела на него тревожно и смущённо. Уже собираясь выйти из-за стола, Иван заметил, как глядит на неё Тимофей.
- Оляндра… твоя? - прошептал Иван.
- А то нет, - поповский сын глаз не опустил, взглянул дерзко, как на ровню. - Как ты в Киев подался, она всё убивалась, ждала. Потом за меня пошла, потому как я воеводу Домажира близко знавал и был ему вроде друга. Двух сынов мне родила.
Двух сынов… Значит, дочь Оляндры не от него. Женщина поманила его рукой. Иван неуверенно встал, чуть пошатываясь от выпитого, вышел вслед за нею в полутёмные сени.
Она пришла не одна. В сенях обнаружилась худенькая девочка лет двенадцати, куталась в платок - только глаза блестели в полутьме.
- Желана это, - сказала Оляндра. - Дочь…
И больше ничего не сказала, только попятилась, а Иван остался стоять, сверху вниз глядя на девочку и от удивления не понимая, чего от него хотят. Девчушка тоже молчала, разглядывая его тёмными глазами. Потом ей надоело стоять и молчать, и она покосилась на мать.
- Зябко мне стоять тута, - пожаловалась тонким голосом. - Пойду я.
