Исай Калашников - Гонимые
— Не знаю, какой я… Вряд ли хороший.
— Но мы-то знаем! Не будь тебя, не обнял бы я свою Каймиш. Ты должен был нас сразу найти.
— Я даже не думал, что вы можете быть тут.
— Как не думал?! Где Тэмуджин, там и я. Мы родились в один день, я вырос в его одежде, я выделывал с ним овчины — как могу быть в другом месте? Кидай палки на телегу, поедем.
По пути он зашел в свою юрту, взял Олбора.
Каймиш узнала его не сразу. Сперва, прикрывая руками выпирающий живот, отступила, но, вглядевшись, охнула.
— Чиледу? Какой ты стал… другой. Что с тобой?
— Он же в плену. Раб. А ты спрашиваешь… Давай нам побольше еды!
Архи у Джэлмэ попросим. Будем сегодня праздновать! Ты спас мою Каймиш, я спасу тебя.
— Ой, Тайчу-Кури, подожди… — попросила Каймиш. — Чей у тебя мальчик, Чиледу?
— Нашел. Теперь мой. Сын.
— Иди сюда, маленький. Есть хочешь?
— Ну что ты спрашиваешь, Каймиш! — прикрикнул Тайчу-Кури. — Когда я был маленьким, всегда хотел есть.
Юрта Тайчу-Кури была не новая, но добротная. Пол застлан серым войлоком, у дверей возле чурки — куча оструганных палок; готовые стрелы, сверкая белизной, пучками висят под жердочками — уни. Тут были всякие стрелы: годоли — с тупыми костяными наконечниками, хоорцах — длинная, с острым, вытянутым наконечником — для дальнего боя, одора — тяжелая, с широким, плоским, как нож, наконечником — для ближнего боя…
Заметив, что Чиледу осматривает юрту, Тайчу-Кури сказал:
— Тут все мое. Тэмуджин дал. Он меня очень высоко ценит. Мы часто едим мясо. Что попрошу — дает. Хороший человек Тэмуджин!
— Хороший? — В душе Чиледу шевельнулась застарелая боль.
— Сам погляди! Что у меня было? Ничего. Что у меня есть теперь? Все.
В юрте жарко пылал очаг. Булькал в котелке суп-шулюн. Каймиш, разгоревшаяся, стеснительно улыбалась, показывая зуб с щербинкой: смущалась, что он видит ее с таким большим животом. Олбор, накормленный, обогретый, обласканный, взвизгивал щенком и катался по войлоку. У Чиледу было ощущение, что все это он уже как будто видел, и, напрягая память, припоминал, где, когда так же ярко пылал огонь, захлебывался от радости ребенок и женщина у очага счастливо улыбалась, потом понял: ничего не было, просто он много раз представлял себе жизнь с Оэлун, и она виделась ему как раз такой. Не удалось… Что ж, пусть будут счастливы Каймиш и Тайчу-Кури. Как хорошо, что он сумел там, в курене меркитов, понять Каймиш. Коли бы все люди так понимали друг друга, если бы не душили окровавленными руками чужую радость…
Недавно он видел издали Оэлун. Едва удержался, чтобы не подойти к ней. Вовремя
опомнился. Не будет он больше тревожить ее и свое сердце.
Засохший корень не даст ростков, обгорелое семя не пустит корней…
— В твоих глазах все время ненастная ночь, — сказал Тайчу-Кури. Нашел нас — горю конец. Я пойду к Тэмуджину, поклонюсь ему. И ты поедешь в родные кочевья.
— У меня нет родных кочевий… Мне нельзя к меркитам.
Он рассказал, как жестоко наказан был Тайр-Усуном.
— Натерпелся ты из-за моей Каймиш! Даже больше, чем я из-за Тэмуджина. Но ничего. Если меня ругают, я всегда говорю себе — хорошо, что не бьют, когда бьют — хорошо, что не ломают кости, а ломают кости хорошо, что в живых оставляют. Так говорю себе и всегда доволен бываю.
Пока жив, все можно пережить и наладить. Тебе нельзя к меркитам? И не надо. Оставайся у нас. Будешь помогать мне. Уж мы с Каймиш тебя не обидим.
— Надо подумать…
— Да что тут думать! Ты и твой сын будете жить с нами.
Глава 11
Сын у Тэмуджина родился в восьмой день третьего летнего месяца.
Был вечер. Шел мелкий теплый дождь. Тэмуджин одиноко сидел у открытого дверного проема. В юрту вползала густая сырость, под дождем шуршала иссохшая в жару трава. Только что ушел Теб-тэнгри. Шаман был недоволен.
— Я склонил на твою сторону многие племена. Люди ждут тебя. А ты слушаешь сладкие речи своего анды и не хочешь двигаться с места. Не уподобляйся ожиревшему тарбагану, которому страшно и шаг ступить от норы.
Вольные племена… Братство нойонов… Это годится для сказок. Сейчас люди ждут другого.
— Тебе ведомо, чего хочет небо и чего ждут люди. А мне бы узнать одно — чего добиваешься ты? Для себя. Где твой отец и наш покровитель Мунлик?
Где твои братья? Я рад оказать им благодеяние. У них будет все, что было при моем отце. Но они не идут ко мне. Почему?
— Я им сказал: «Подождите, еще не время».
— Вот как! — неприятно был удивлен Тэмуджин. — Других и шлешь, и зовешь, а родичам не время. Смутны твои речи, шаман!
— Таргутай-Кирилтух знает, кем был мой отец при твоем отце и кто я есть при тебе. За моим отцом смотрят сотни глаз. Если он пошевелится, его убьют. Он придет, когда, страшась твоего гнева, его не осмелится тронуть никто.
— Неужели ты думаешь, что такое время придет?
— Сидеть будешь — не придет. У тебя уже есть почти все, что было у твоего отца. Обладая всем этим, чего хотел твой отец? Он хотел стать ханом. Только смерть помешала ему. А что мешает тебе?
— Далеко смотришь, Теб-тэнгри. Но кто идет по лесу и задирает голову на вершины деревьев, тому кусты могут выколоть глаза… Твои родичи далеко, но ты тут. Что нужно тебе?
— Мне нужен Тэмуджин, возведенный в ханы.
— Ладно, я — хан. А ты?
— Ты — хан, я при тебе — верховный шаман.
— Вместе станем править племенами?
— Жизнь людей, скот, юрты будут принадлежать тебе, людские души мне.
— А что оставляешь моему анде Джамухе?
— Джамуха недолго будет рядом с тобой.
— Лжешь, Теб-тэнгри! Джамуха всегда будет рядом со мной. Мы клятвенные братья.
Шаман засмеялся, будто услышал забавную шутку, ушел, а его смешок все еще звучал в ушах Тэмуджина. С первой же встречи шаман и Джамуха невзлюбили друг друга. Тэмуджина это сильно огорчало. Джамуха — брат, а Теб-тэнгри — полезнейший из людей. Старался примирить их, но, слушая споры, понял, что мира между ними не будет никогда. Это бык и горячий бегунец, связанные одной веревкой; медлительного быка не манят неизведанные дали, ему хватает воды и травы под ногами, конь рвется вперед, закусив удила… А кто он сам? Веревка, связывающая их? Что будет с ним, если один начнет бодаться, а другой лягаться?
В шуршании дождя послышался шум торопливых шагов. В юрту вошел Хасар.
— Радостная весть, Тэмуджин. Только что Хоахчин сказала — у тебя родился сын.
Он тяжело поднялся, зажмурил глаза. Случилось то, чего он ждал со страхом, снедающим душу. Сын… Сын ли? Вода скапливалась на дверном пологе, срывалась тяжелыми каплями в лужу — шлеп-шлеп. Сейчас к нему потянутся с изъявлением радости…
— Хасар, ты мне ничего не говорил. Ты меня не видел. Беги к Боорчу и Джэлмэ, пусть они седлают коней.
— Кто так делает, Тэмуджин? От своего сына не бегут.
В сумрачном свете белели зубы Хасара. Кажется, он усмехался. Тэмуджин наотмашь ударил его по лицу.
— Убью!
Хасар выскочил из юрты, вернулся, просунул голову в дверь.
— Будешь так делать — один останешься!
— Коня! — закричал Тэмуджин, почти теряя рассудок.
Брат, схватив седло, убежал. Вскоре привел коня. Тэмуджин помчался в густеющую ночь. За куренем его догнали Боорчу и Джэлмэ, ни о чем не спросив, поскакали рядом. Дождь не переставал. По щекам, как слезы, ползла теплая влага. Ночь была глухая, не разглядеть ушей коня. И ни звука, только шелест дождя и чмоканье копыт по намокшей земле. За что так карает его вечное небо? Лишило отца, кинуло в руки бессовестных людей, многие годы не мог найти во всей степи спокойного пристанища — уж и довольно бы для одного человека, но нет, вызрело новое несчастье, на этот раз во чреве собственной жены. Продолжателем его рода может стать человек, в чьих жилах нет и капли крови Кият-Борджигинов. О вечное небо, пошли ему смерть, освободи от вечных сомнений и терзаний!.. Что я прошу, неразумный? А если это сын, его плоть и кровь? Небо разгневается на того, кто хочет погибели для своего дитя! О небо, не лишай меня рассудка, вразуми!
Кони устали и все чаще переходили на шаг. Промокшая насквозь одежда липла к телу, вызывая озноб, но он ни разу не подумал, что пора бы повернуть назад. Так и ехали всю ночь.
Рассвет занимался тусклый, безрадостный, но дождь начал утихать.
Выехали на берег Керулена, остановились. Влево от реки уходили, тесня друг друга, пологие, с закругленными макушками сопки, правый берег был низкий, заболоченный, с блестками мелких озер, постепенно поднимаясь, он, серый, сливался с серым небом. У воды стояли густые заросли тальника, ветки гнулись от тяжести влаги, прозрачными каплями висевшей на узких листьях.
Тэмуджин слез с коня. Боорчу и Джэлмэ проворно насобирали хворосту, развели огонь, раздевшись донага, стали сушить одежду. Он, помедлив, тоже разделся. Сырые тальниковые палки горели плохо, шипели, пуская струйки пара, дым ел глаза. Тэмуджин подумал, что его душа сейчас подобна этому огню — много горького дыма и совсем нет жара.
