Людмила Третьякова - Рассказы веера
– Оставь, Люба, что ты, право! Я сама предалась ему. Это мой грех. По совести говоря, разве в подобного рода историях наша сестра не виновата? Ну если по правде-то? Думаешь, ему легко между мной и Эрнестиной Федоровной разрываться?
– Ах, подумайте – страдалец! Ты пожалей, пожалей его пуще. Она – жена, а ты – кто? Кто, тебя я спрашиваю? Содержанка?
– Mais pas du tout, chère. Вовсе нет, дорогая, – отозвалась Елена, и лицо ее порозовело. – Я жена его, настоящая жена, жена по любви. – И, чуть помолчав, добавила: – Знаешь, я ведь третьего жду. Федор Иванович недоволен, но я решилась. Не вытравлять же мне его дите!
Любовь Ивановна прикрыла ладонями уши, склонила голову к столу, за которым сидела, и страдальчески произнесла:
– О, Боже! Да ты совсем безумная.
Елена, смеясь, подошла к ней и обняла за плечи:
– Любочка! Ну неужто ты и в самом деле не понимаешь? Я же люблю его.
9. Прости и прощай
1862 год выдался чрезвычайно тяжелым для Григория Александровича. Журнал «Русское слово», в котором граф знакомил публику с новыми произведениями Ф.М. Достоевского, печатал замечательные стихи русских поэтов, рецензии на самые заметные новинки отечественной литературы, попал под подозрение властей. И не случайно.
Журнал из литературного превращался в политический. Он все больше стал использовать свои страницы для пропаганды революционно-демократических идей, обличал самодержавие, крепостничество.
Такой крен, конечно, случился при полном попустительстве графа. Его роль стала ограничиваться только деньгами. Удачное начало не имело продолжения. Журнал прибрали к рукам другие люди, которые ругали хозяина «сиятельной бездарностью» и вели свою политику. Николай Кроль был с ними заодно, в отношениях с мужем сестры всегда преследовал свои цели – и материальные, и идеологические. За свою доверчивость Кушелев-Безбородко поплатился: сначала дважды издание журнала приостанавливалось, а затем он и вовсе был запрещен.
Однако Николай Кроль уповал на то, что все шишки в случае чего достанутся графу, в чем оказался совершенно прав! Он решил использовать Шахматный клуб на Невском проспекте, содержавшийся, разумеется, на деньги Кушелева-Безбородко, для политических дебатов. Здесь, вытеснив любителей посидеть за шахматной доской (а среди них был даже министр внутренних дел России), стали собираться господа, давно уже состоявшие на заметке у полиции. Их разговорам и дискуссиям, все более бурным и многолюдным, не было конца. Понятно, что власти заинтересовались этими сборищами и закрыли клуб.
Но так или иначе Кушелев-Безбородко, субсидировавший и «Русское слово», и Шахматный клуб, оказался подозреваемым в распространении печатной и изустной антиправительственной пропаганды.
Николай Кроль вышел сухим из воды, а Григорий Александрович был лишен придворного звания. Не осталось свидетельств, как он перенес это, но и без того ясно: для представителя рода, основанного человеком, который долгие годы был правой рукой Екатерины Великой, тем, кого обычно называют столпом государства, решение императора Александра II относительно камер-юнкера Кушелева-Безбородко стало позором. И не только для графа, но и для всех его родных.
Похоже, семейство Кроль каким-то магическим кругом очертило жизненное пространство Григория Александровича, впуская вовнутрь лишь нечто сомнительное и осложнявшее его и без того не слишком ладную жизнь.
* * *Это сделалось привычным: графиня поделила свою жизнь между Петербургом и Парижем. Возвращалась она оттуда повеселевшая, похорошевшая, с прекрасным цветом лица, крепко целовала мужа и целыми вечерами, забравшись с ногами в кресло, рассказывала о путешествии.
В этом одном из самых старинных зданий на Невском проспекте граф Григорий Кушелев-Безбородко в 1862 году открыл первый в Петербурге Шахматный клуб. Он быстро завоевал большую популярность. Здесь можно было встретить людей самого разного социального положения. Однако эта затея кончилась для графа, который сам был прекрасным шахматистом, очень печально. Незаметно для него это место для своих сборищ облюбовали весьма подозрительные лица. Они вели агитацию, распространяли запрещенную литературу. Граф был вызван для объяснений в Жандармское управление.
Проходило несколько месяцев. Она начинала скучать. И Григорий Александрович уже знал, что услышит:
– На месяцок, Грегуар, всего на месяцок.
Но каждая отлучка из Петербурга делалась все продолжительнее. Знакомые, посещавшие дом Кушелевых-Безбородко, привыкли к отсутствию хозяйки. Поняв, что она вернется не скоро, на Гагаринскую стали приезжать те, кто, не желая иметь с ней дело, отдалился от Григория Александровича.
В архиве сохранились специальные домовые книги, в которые скрупулезно заносились имена тех, кто бывал здесь на обедах и на ужинах. Внизу списка подводилась черта, и после слова «итого» обозначалось количество гостей. Из этого можно сделать вывод, что все-таки хозяйство у графа велось не совсем безалаберно, деньги считались, хотя основная статья расхода была всегда одна и называлась она «Любовь Ивановна».
Кроме того, эти записи, за неимением более точных данных, говорят о том, что уже с конца 1862 года Григорий Александрович жил практически один. То есть супружество Кушелевых-Безбородко, если принять во внимание все отлучки Любови Ивановны, оказалось совсем недолгим.
Видно, что дом посещали и сестры графа – это было бы исключено, если б графиня обреталась в Петербурге. Мелькают фамилии, пусть немногочисленные, но все же знатные: князь Урусов, Кочубей, Голицын, Гагарин, Дурасов, граф Пушкин (очевидно, А.И. Мусин-Пушкин, муж сестры графа Любови Александровны) и, конечно, Александр Аркадьевич Суворов, теперешний супруг ветреной красавицы Елизаветы Ивановны, большой барин, богач, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, а главное – великолепный человек с чутким сердцем, хорошо понимавший драму хозяина дома.
По-прежнему граф оставался в самых приятельских отношениях с Афанасием Фетом. Отнюдь не сноб, не аристократ, а обычный дворянин, далекий от каких-либо сословных предрассудков, поэт в отсутствие Любови Ивановны куда охотнее проводил время в кушелевском особняке. Он не уважал графиню и вовсе не из-за ее прошлого. Ему казалась отвратительной эксплуатация ею беспредельной любви и привязанности Григория Александровича – настолько очевидных, что Фет не переставал изумляться эгоизму его жены.
Он видел, как постоянно, не стесняясь, не испытывая угрызений совести, графиня тратит громадные суммы на свои прихоти, которые, будучи исполненными, тут же теряют в ее глазах всякую привлекательность.
Что особенно бросалось в глаза поэту, так это полное безразличие к собственному сыну, к которому граф относился совершенно по-отечески и конечно же собирался в будущем сделать своим наследником. Предрекая мальчику печальное будущее, Фет уподоблял Любовь Ивановну прорве, насытить которую при всем желании не мог один из самых богатых людей России.
«Извините, пожалуйста, – сказал мне однажды граф в своем кабинете, – что в настоящую минуту не могу вручить вам моего долга. Третьего дня я отпустил жену в Париж и был совершенно спокоен, уплатив за нее в магазин сорок тысяч рублей. А сегодня утром неожиданно приносят еще счетов на семьдесят тысяч.
Позвольте мне дня через три прислать вам мой долг», – вспоминал поэт.
Чтобы читатель мог оценить весомость подобных сумм, соотнесем их, к примеру, с заработком преподавателя гимназии середины XIX века. В среднем он составлял 50–60 рублей в месяц.
Фет, пользуясь короткими отношениями с графом, пытался «открыть ему глаза», говорил, что тот неуклонно идет к разорению, а это повлечет за собой самые тяжелые последствия для многих людей, которые существуют на его деньги. Тогда Григорий Александрович с обычной своей улыбкой отвечал, что ни на один рубль не уменьшил денег, посылаемых в опекаемые им больницы и приюты, а Нежинская гимназия по-прежнему получает назначенное еще до женитьбы содержание.
Когда же Афанасий Иванович по-приятельски пенял графу, что он-де безбожно попустительствует жене, то слышал в ответ одно и то же: Любовь Ивановна, мол, жертва всеобщего несправедливого устройства жизни.
– Вы только представьте, сколько горя ей пришлось пережить, в какой грязи изваляться – с ее-то гордым характером, с ее красотой и умом! Да что я такое перед нею? Вот вы говорите о недостатках Любови Ивановны. То, другое, третье... В ее состоянии это совершенно в порядке вещей. Вот письмо получил, пишет, скоро будет дома, а вы говорите... – Глаза графа светились счастьем.
