Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович
— А паяный шов ты умеешь? — спросил Яков.
— Да у меня на иных замках до пятидесяти таких швов!
— Эха! — с восхищением воскликнул третий, подбрасывая дров под котел. — А я ножевщик. Для лекарей делаю и для воинов. А еще ножи кухонные, косторезные, сапожные, бондарные, — продолжал он перечислять с неподдельной любовью.
— Навариваешь лезвия-то? — строго поглядел умелец Микифор.
— Навариваю. Такоже бритвы изготовляю.
— А я иглы даже могу, — мешая смолу похвастал Яков. — Закипает уже. И гвозди тож: сапожные, подковные, тесовые. Да мало ли, эх! — уже с тоской заключил он.
Тем временем девка Беляна, уже успевшая с утра побывать на городских стенах, принесла Агафье Всеволодовне ломотик сыру да отвару горячего и рассказывала:
— Татаре, аки волы, ревут друг перед другом, ногами пинают, руками трясут, главами кивают и гласы испущают.
— Пляшут, что ль? — великая княгиня уронила хлеб с сыром, но усмехнулась, скрывая страх.
— Вроде того, — подтвердила Беляна, сама вся дрожа.
— Молодые князья где?
— Леса наряжают вдоль стен, чтоб пороки ставить.
— А княгини?
— С детьми по светлицам в окны глядят, на супругов обижаются, — склонилась к самому уху Беляна.
— Почто так?
— Не увезли их куда-нибудь в безопасие.
— Где нынче безопасие-то? — перекрестилась Агафья Всеволодовна. — Приготовь-ка мне все чистое, рубаху, плат, исподнее.
— Матушка-княгиня, — закапала слезами девка, ловя руки Агафьи Всеволодовны и целуя их. — И мне тоже… в чистое?
— Тебя, может, и пощадят, молодая — в плен возьмут. Но приготовиться надо ко всему. Княгиням не в окны глядеть, а молиться следует. Сказал Господь, в чем застану, в том и сужу.
Всю мясопустную субботу до вечера ставили пороки и ладили тын с острыми кольями и снесли все оружие, какое еще оставалось, в вежи. Пороки поставили, отогнать татар желая, а наутро такой ветер взнялся, что камение, летящее в татар, обратно обращал на самих владимирцев.
А татарове метали камение по четыреста фунт на несколько сот шагов. У Золотых ворот повредили церковь надвратную Ризоположенскую, поливу ее узорную, белозеленую. Но все как-то странно, посмеиваясь, перекрикиваясь на своем чуждом языке, поскакивая на крепких небольших лошадках.
Но вот к всадникам добавились пешие, таща что-то на санях. Расступились — и онемевшим владимирцам предстало нечто недвижное, похожее на куль, в замерзшей кровавой коросте.
Татары опять закружили вокруг саней, затикали:
— Эй-эй-эй! Где ваши князи? Пусть примут от нас подарок! Защитника вам привезли! Даром отдадим!
Всеволод с Мстиславом и Дмитрием бежали к Золотым воротам так, что сердца у них горели и останавливались. Поднявшись на стену, братья сразу выделились среди простого люду одеждою и шапками.
Татары пуще заметались в веселье, пешие схватили лежащего и, встряхнув, не без усилий утвердили на снегу.
Повиснув головой, качаясь, на коленях стоял человек в изодранной и обгаженной и одежде, с непокрытой головой в слипшихся кровавых волосах.
— Узнаешь, урус? — закричали бодрые всадники.
Владимирцы смотрели и молчали.
Пленник поднял лицо с заплывшими глазами, в черных пятнах и засохших ссадинах, попытался взмахнуть рукой, но она была перебита и бессильно упала. Другая рука у него была заломлена за спину.
Татары подволокли его ближе:
— Бери, пока даром! — и снова в смех.
Владимирцы молчали. Только Дмитрий бормотал что-то невнятное да Иван Спячей негромко распорядился:
— Подымай котел с варом… поближе? Наготове!..
И вдруг трубно взвыла на всю округу со стены Феодора:
— Бра-атик! Володя!
Тотчас стрелы полетели со стен.
Татары ответили тем же над головою несчастного князя.
— Воевода, отворяй ворота! — сдавленным голосом приказал Всеволод. — К бою!
— Остановись, князь! — умоляюще вскричал Петр Ослядюкович. — Что ты делаешь? Они тут же убьют его! И нас тоже. Лучше выкупим его.
— Остановись, брат! — вцепился ему в плечо Дмитрий. — Ведь пока он жив, мы живы! Давай переговоры! На любых условиях!
Владимир несколько раз пытался откинуть голову, разглядеть стоящих на стенах, и снова она бессильно падала. Но, похоже, он все-таки узнал братьев, и это придало ему мужества. С помощью татарского стражника он кое-как поднялся с колен, встал, расставив ноги, и тут кровь хлынула у него через горло, алым ручьем окрашивая светлую кудрявую бородку.
— Люди, не дайте ему умереть! — второй раз провыла Феодора.
Владимирцы молчали, опустив руки. Мстислав сказал:
— Не стрелять.
Толмач на коне подъехал и стал напротив Всеволода, показывая, что признает его за старшего:
— Хотите заполучить князя Ульдемара, отворяйте ворота.
И тут закричал, задыхаясь, сам Владимир:
— Братья? Не жалейте меня!.. Лучше умрите. Не верьте поганым! Всех перебьют!
Стражник ударил его в живот, и Владимир свалился лицом на снег, залитый кровью.
И вот тогда произошло такое, отчего содрогнулись и издали единый стон все находящиеся на стене.
Татары начали наносить Владимиру удары мечами. Отскочила и покатилась голова с оскаленными зубами. Сочно, с хрустом отделились руки с торчащими из них бледно красными костями.
Продолжая кромсать тело, татары покрикивали:
— Урус нам баран варил! Мы урус баран рубил!
Люди на стене отворачивались. Некоторые, не выдержав, убегали.
Феодора без памяти повалилась на руки Ивану Спячею.
Всеволод перестал что-либо различать. Его, поддерживая, свели по сходу.
В веже, согнувшись пополам и стеная, Митька блевал прямо на сложенное оружие.
Над расчлененным телом юного князя безбоязненно закружили вороны, с карканьем на лету расклевывая теплую еще человечину.
Татары отходили к своему стану не торопясь, будто зная, что ошеломленные владимирцы не в силах ничего предпринять сейчас. Правда, несколько стрел донеслось запоздало, ранив в ногу лошадь, шедшую последней.
Весть о том, что князя Владимира притащили из Москвы и зарубили у Золотых ворот, быстро облетела город. Не проникла она только в княжеский дворец, где тосковала в ничего не знании Агафья Всеволодовна.
Кого-то надоумило ударить в колокол сполошным звоном.
Народ побежал в Срединный город на торг и в церкви. Великая княгиня велела и Беляне бежать, разузнать, почему звонят, и больше она свою девку не видела.
Про Агафью Всеволодовну забыли. А может, просто боялись сообщить ей о гибели младшего сына. Никто не поспешил взять на себя сию печальную обязанность.
Епископу Митрофану, однако, доложили сразу, и он велел немедля начать в церквах последование на исход души, состоящее из канона и молитв, обращенных к Иисусу Христу и Пречистой Богородице:
— Время помощи Твоей пришло, Владычице, время Твоего заступничества…
Сполошный звон сменился медленным и редким заупокойным.
Видимо, это немало удивило татар: почему русские перестали варить смолу, ушли со стен и начали звонить в колокола, — пока знающий здешние обычаи толмач не объяснил, что это — от огорчения, что их князя изрубили на куски. Они этого не переносят.
Можно было ожидать, что после столь грозного устрашения татары кинутся на приступ. Но они по-прежнему занимались мирными делами — разгружали вновь подошедшие обозы, кормили лошадей, сами ели у костров.
На следующий день, прознав от кого-то, что усадьба великого князя владимирского находится в Суздале, часть воинства отошла туда.
— Верить им нельзя ни на ноготь, — убеждал Петр Ослядюкович. — День и ночь надо зрить в оба.
Решили нести охрану города попеременно: днем воевода Петр, с заходом солнца до полуночи Всеволод, затем до утра Мстислав.
Всю ночь в княжеском дворце, зажегши свечи, читали Псалтирь по новопреставленному.
— Душа моя повержена в прах, оживи меня по слову Твоему…
— Душа моя истаевает от скорби: укрепи меня по слову Твоему…
Страждущие по убиенному: семья, слуги и дети — стояли на коленях в молельной. Всеволод — впереди всех, крепко ударяя порогами в лоб и в грудь, повторял за священником:
— Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову Твоему… Ты — покров мой и щит мой, на слово Твое уповаю..
Никогда раньше не ощущал он эти речения столь истинно священными, не проникал всей глубины надежды, заключенной в них, когда чувствуешь, что осталось лишь единственное упование — Отцовство Небесное. Казалось, сам младший брат во всем расцвете его девятнадцатилетия, а не то искалеченное полуживое существо, какое видели со стены посреди татар, взывает, душевно стеная:
— Услышь голос мой по милости Твоей, Господи, по суду Твоему оживи меня…
Основание слова Твоего истинно, и вечен всякий суд правды Твоей…
Да приблизится вопль мой пред лице Твое, Господи; по слову Твоему вразуми меня…
