Наоми Френкель - Дети
Глаза доктора все еще не отрываются от надписи на стене. Буквы словно меняются, и там, между горами кондитерских изделий, мозолит глаза надпись, которую он чертил в юности на стенах. Это было еще во времена кайзера. Они боролись за отделение религии от государства. По ночам выходили на улицы и чертили на стенах домов: «Религия – опиум для народа!» Может, это лишь один вариант той надписи?
Он пытается движением головы отряхнуть эту галлюцинацию, и взгляд его возвращается к женщине с ребенком.
– Мы должны были, – говорит доктор в тишине, царящей за столом, – быть наследниками. Да! Это было возложено на нас – быть наследниками сокровищ, накопленных всеми поколениями, – сокровищ морали, сокровищ человеческого духа. Вместо этого мы все растоптали и отринули, и, в конце концов, отпрянули в страхе перед самими собой.
– Надо подвести всему этому счет, – говорит священник. Александр и Гейнц не участвуют в разговоре.
– Давно надо было бы.
– Ну, и почему мы этого не сделали?
– От страха, Фридрих, от страха! Я человек нерешительный, колеблющийся, не умею отстаивать свое мнение. В молодости стремился быть политическим лидером, но не сумел отстаивать свои взгляды. Всегда сдавался, пока вообще не ушел в сторону. Вместо известного политического деятеля стал маленьким скромным учителем.
– Наоборот, это и есть мужественное решение, доктор. Оно говорит о вашей смелости.
Внезапно раздается резкий свисток. Поезд въезжает в вокзал, находящийся по ту сторону улицы. Люди бегут, толпятся у ворот.
– Мама, они прибыли! – кричат дети. Они снимают несчастное существо со стойки, и вместе с ним убегают вглубь дома.
– Кто прибыл? – спрашивает Гейнц.
– Нацисты, – отвечает женщина, глядя в окно. Вся ее гордая осанка исчезла в мгновение ока. – Каждое воскресенье посылают к нам из столицы батальоны штурмовиков – заниматься пропагандой в народе. Они собирают толпу, ораторствуют, а вечером весь городок приглашают на народные танцы.
– Все, – сердито говорит доктор, – все здесь нацисты!
– Может, не все, – отвечает женщина, – но дела с их появлением процветают, рестораны и трактиры полны посетителей. Мелкие уличные торговцы и молодые девицы тоже не в накладе. Да и просто люди любят это воскресное оживление. Скука в городке так велика. Не все – нацисты, сударь, но все радуются их появлению.
Трубя, как победители, возвращающиеся с поля боя, вырываются штурмовики из ворот вокзала. Девицы вешаются им на шеи. Они выстраиваются вдоль шоссе, а горожане толпятся на тротуарах. Огромные черные свастики кричаще развеваются на красных знаменах. Оркестр возглавляет шествие.
Раздавим евреев бесовское семя,Нам души овеет великое время!И воздух отчизны станет свежей,Когда кровь евреев прольется с ножей!
– Нам пора в путь – вскакивает Гейнц со стула и берет пальто.
Священник кладет руку ему на плечо, задерживая, но он отбрасывает руку священника. Тогда женщина выходит из-за стойки, становится у двери, закрывая ее своим телом.
– Господин, – глаза ее расширены от страха, она шепчет, – не делайте этого. Не надо вам прорываться на машине сквозь их строй. Подождите, пока улица не опустеет.
– Подожди! – приказывает священник.
– Подожди, – просит доктор.
– Вы боитесь, – выходит из себя Гейнц, – а я их не боюсь.
– Нет, – шепчет женщина у двери.
– Нет, – повторяет за ней священник.
– Нет, – умоляет доктор.
– Вы боитесь! – отвечает Гейнц. – Ваш страх ужасен!
– Гейнц, – встает Александр и берет Гейнца за руку. Тот ее не отводит. – Погоди. Мы не двинемся, пока они не оставят улицу. Научись быть евреем в эти дни, Гейнц. Это означает – иметь душу, подобную стальной нити, которая может согнуться до предела под давлением, и не сломаться, а выпрямиться, когда давление прекратится. Быть евреем означает привыкнуть быть меньшинством, и не сдаваться большинству. Быть евреем означает – испытывать извне унижения, но не терять чувство собственного достоинства. В эти дни научись быть евреем, Гейнц, пока не будет повержено в прах насилие и вернется уважение к духу.
Гейнц опустил голову, и ничего не ответил. Рука Александра все еще лежала на его плече. Все, включая женщину у дверей, опустили головы. В тишине гремели сапоги. Вдруг этот грохот прекратился. Когда опустившие головы поднялись и взглянули на улицу, штурмовиков уже не было. Звуки оркестра долетали издалека. Хвост толпы еще тянулся на Королевскую площадь, стараясь не отстать. Улица опустела.
– Поехали, – говорит Александр и глубокое спокойствие слышится в его голосе, – пришло время продолжить наш путь.
Глава пятнадцатая
Черный автомобиль пересекает старый Еврейский мост. Теперь весь ландшафт развернулся перед глазами Гейнца. Усталость его была иной, чем тогда, когда он впервые пересек этот мост по пути на латунную фабрику Габриеля Штерна. И не только потому, что тогда было начало весны, новая листва покрыла деревья, а теперь земля замерзла, став скучной и белой. «Тогда еще отец был жив», – думал Гейнц.
На горизонте уже были видны высокие доменные печи, стальные башни огромных молотов. Небеса на горизонте казались стертыми.
– Там работают даже в воскресенье, – говорит Александр, прислушиваясь к долетающему до них фабричному шуму, разрывающему покой выходного дня.
«И не для того, чтобы отливать из металла ванны и бюсты Гете», – продолжает размышлять Гейнц над словами Александра и говорит вслух:
– Габриеля Штерна уже здесь нет.
– Он уже на пути в Палестину.
«Он сбежал отсюда. Оставил все и сбежал от всего».
– Гейнц, – говорит Александр, – ты ошибся, ты едешь по шоссе, ведущему к новой латунной фабрике. А наша цель – старая заброшенная фабрика, возвращайся, Гейнц.
Нежелание участвовать в этом предприятии сбила Гейнца с пути.
Проселочная дорога ведет к аллее вишневых деревьев, и уже видны высокие каштаны рядом со старой фабрикой. Движением головы Александр дает знак остановиться.
– Почему мы не въезжаем внутрь?– удивляется Гейнц. – Туда ведет хорошая дорога.
– Несмотря на хорошую дорогу, сделай, пожалуйста, то, что я прошу. Я не могу приехать к ним на таком роскошном автомобиле. Эти молодые парни готовятся к нелегкой работе и скромной жизни. Я приезжаю к ним, как посланец из их будущего мира, и как я буду выглядеть в их глазах на таком автомобиле. Для них она – символ мира, который они собираются оставить.
– Я их знаю, – выпускает Гейнц весь накопившийся за поездку гнев, на головы молодых подопечных Александра. Ведь и он для них представляет мир, который они собираются покинуть.
– Такая же проблема и у меня дома. Они крайне агрессивны.
Тем не менее, он подчиняется Александру и останавливает машину на обочине вишневой аллеи.
Александр уходит, Гейнц еще стоит у машины. Аллея кажется ему чужой. Тогда, в прошлую поездку, он гулял с Габриелем Штерном под распустившейся листвой цветущих вишен, теперь верхушки деревьев обледенели и ветви скребут по крыше машины. Гейнц пытается зажечь сигарету, но ветер гасит пламя. Он плетется за доктором и священником.
Здесь, на заснеженной аллее, шаги Александра не так медлительны и тяжелы. Даже его обычная военная выправка и прямая осанка как бы смягчились.
– Итак, – он внезапно остановился и воскликнул непривычно торжественным для него голосом, – итак, мы приехали на латунную фабрику, которая теперь стала фермой, где молодежь самостоятельно готовится к репатриации в Израиль.
Это та же старая улица, единственная в фабричном поселке. Двухэтажные домики тянутся по обе стороны улицы. Дом прижат к дому, окно – в окно. Все домики дожили до глубокой старости. Сегодня не узнать ни улицы, ни домов. Парни и девушки, ряд за рядом, пара за парой, группа за группой, шагают по улице. Держатся близко к заборам, каштанам и липам, заглядывают в окна, и беспрерывно дискутируют, наполняя улицу сумятицей улицу.
– Шалом, – останавливает Александр первую пару, идущую навстречу: он в синей рубашке, она – в серой. Он сопровождает свои слова жестами, она отбрасывает пряди волос. Что у них тут сегодня?
– Сегодня семинар по хасидизму, – роняет юноша.
Сомнительно, найдется ли среди них хоть один, готовый пуститься с приезжими в объяснения. Но вот кто-то быстро бежит от края улицы. «Бегун!» – моргает глазами Александр. Дважды в год его «бегун» прибегает на латунную фабрику: раз – зимой и раз – летом, и всегда он в белой майке, черных спортивных штанах, в белой полотняной обуви на босу ногу и в шапке. Бежит по улице и возвращается, затем снимает шапку, собирая деньги с проходящих или стоящих зевак за свой бег. Никогда никто не спрашивал, кто он, как его зовут, откуда появился и куда держит путь. Он просто – «бегун». Дети с нетерпением ждут его, прижимаются к оградам, и, затаив дыхание, следят за тем, как он, почти босой, бежит по острой гальке. В молодости Александр отличался во всех видах спорта, а в беге опережал всех сверстников в классе, но никогда ему не приходило в голову соревноваться с этим странным «бегуном» на улице.
