Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
Взошло солнце.
Сперва на воде появилось пятно, напоминавшее лужицу крови, а потом и все отражение кроваво-красного диска. Оно как бы подрагивало и расплывалось, во всяком случае Бату так показалось, потому что он сказал:
— Вот видишь, старики правду говорили: солнце утро за утром встает из воды и вечер за вечером уходит на другом конце земли обратно в воду.
— Думаешь, оно и правда выходит из воды? — спросил Тенгери.
— Сам не видишь, что ли?
— Я вижу, как оно поднимается между водой и небом. Там, откуда оно восходит, море, по-моему, кончается.
Бат энергично замотал головой:
— У моря так же нет конца, как и у неба. Когда ты стоишь в широкой степи и смотришь вдаль, ты видишь, как небо касается травы. Поскачешь в ту сторону на коне, а все остается по-старому: можешь скакать днем и ночью целыми неделями и даже месяцами, и все это время небо в дальней дали будет касаться земли. Конца этому нет, чем дольше ты скачешь, тем выше оно, небо, становится!
— Это правда, — сказал Тенгери. — Но где земля кончается, Бат?
— Чего проще: к востоку от нас безбрежное море и к западу от нас безбрежное море, а с севера и с юга мы отгорожены огромными горами, такими высокими, что через них ни коню, ни человеку не перейти — рухнут замертво! Так говорят ученые люди хана, Тенгери.
Утро выдалось ласковое и спокойное. Разъехавшись по берегу, монголы поставили свои кибитки и юрты неподалеку от глинобитных хижин китайских крестьян и пастухов. Джебе послал к Чингисхану в Доломур гонцов с вестью, что его войско достигло «края света».
К удивлению монгольских воинов, в китайских деревнях детей оказалось больше, чем овец, и это обстоятельство показалось им столь непривычным, что они начали присматриваться: а что же эти китайцы пьют и едят? И хотя китайцы поглядывали на своих завоевателей с некоторым недоверием, им льстило то любопытство, с которым те наблюдали, как женщины варят в горшках рис, фасоль или горох. Или как они перемалывают ячменное зерно, смешивают муку с молоком и водой и пекут на сковородах пышные темно-желтые оладьи. Они ели их с жареной рыбой, а иногда с маленькими зелеными плодами, которые они посыпали солью. Баранины они в пищу не употребляли, а лошадей у них не было. Лишь кое-где можно было встретить больших буйволов, лениво лежавших днем на желтой земле. В упряжках они не ходили, и на мясо их тоже не забивали. Иногда крестьяне запрягали их в приспособление, которое они называли плугом, и вскрывали с его помощью сухую землю. В эту землю, объяснили китайцы, они кладут фасолины и зерна ячменя, и если Небо оказывается благосклонным к ним, оно посылает на землю дожди, и тогда из одного зернышка вырастает сто. Монголы смеялись, слыша это, а некоторые повторяли без конца, что империя Хин и впрямь страна чудес. Осторожно пробуя китайскую пищу — некоторые сразу с отвращением сплевывали, — они объясняли им, что в своей родной степи сами едят только баранину или конину, причем один раз в день, вареную или в сыром виде, — безразлично. Некоторые спешили к своим лошадям и приносили сырое или сушеное мясо в тряпицах, разворачивали и показывали его китайским крестьянам. Китайцы непонимающе глядели на мясо и на воинов, потом монголы начали отрывать зубами куски сырого мяса и, смеясь, показывать им окровавленные зубы. Охваченные отвращением, китайцы с криками разбегались по сторонам — что мужчины, что женщины. А дети даже плакали и прятались за широкими юбками матерей.
Один из рыбаков осмелился остаться на месте. Он протянул монголам пригоршню блестящих сардинок — захотел узнать, едят ли монголы сырую рыбу. Однако монголы замотали головами и дали ему понять, что рыбу варят. Он подарил им этих сардинок, поклонившись при этом с таким видом, будто одарил их сверх всякой меры. Монголы же бросили рыбешек в песок, посмеялись над рыбаком и показали ему жестами, какую большую рыбу привыкли есть: этой, мол, нужно еще вырасти. Рыбак расстроился и пошел домой с невеселым лицом.
С того дня рыбаки и крестьяне говорили в один голос:
— Что правда, то правда: эти воины — дикари. Они едят мясо сырым, не знают риса, не знают ни ячменя, ни фасоли, ни гороха. Им неизвестен крестьянский труд, они не умеют сеять и, значит, не собирают урожая. Стоит ли удивляться, что они постоянно воюют: где они возьмут иначе то, чего у них нет?
Вот как они рассуждали, крестьяне и рыбаки, и их недоверие к монголам росло день ото дня.
Тенгери же, ко всему внимательно прислушивавшийся и приглядывавшийся, в глубине души был благодарен хану за то, что попал в империю Хин и даже оказался «на краю света» у восточного моря. Новое и незнакомое притягивало его с огромной, неумолимой силой, он делал для себя открытия чуть не каждый день. И это хоть как-то примиряло его с мыслью о том, что они принесли в эту страну ненависть и разрушения. Он пытался повторять за ними слова, потому что рассчитывал таким образом узнать от них побольше, он старался есть их пищу, потому что желал стать среди них своим и не хотел, чтобы они видели в нем врага.
В то время как большинство воинов сидели перед кибитками и играли бараньими костями на свою добычу — на золото, драгоценные камни и слоновую кость, пили рисовую водку, ссорились, дрались и даже набрасывались друг на друга с кинжалами, Тенгери бродил по деревне, поднимался на берегу на высокий утес и наблюдал, как рыбаки садятся в маленькие лодки в уютной, защищенной от всех ветров бухте и выходят в море. Оттуда, сверху, эти лодки очень напоминали острые листочки, плывущие по воде. Прошло совсем немного времени, когда Тенгери понял, кто это гонит лодки в море: ветер! Ему это показалось чудом из чудес: ни животные лодку не тянут, ни люди ее не двигают — все это дело рук ветра, который люди впрягают в свои лодки. Они закрепили на столбе посреди лодки льняное полотнище, привязали веревками и в него-то и ловят ветер, а он уже раздувает белое полотнище, как брюхо дракона.
В другой раз Тенгери долго смотрел на женщин и детей, собиравших на склоне холма листочки с шелковистыми волосиками со светло-зеленых кустов и бросавших их потом в плетеные корзины на груди. Когда он приблизился к ним, они перестали петь, но к нему не повернулись, а молча продолжали срывать листочки. Указав на них, он спросил, что это такое.
— Ча, — ответили они.
Он повторил за ними: «Ча!» — и удовлетворенно улыбнулся. Женщины и девушки захихикали и повторили это слово нараспев еще несколько раз. При этом они наклоняли головы вперед и указывали пальцами на рот: «Ча, ча, ча!»
Он снова повторил это слово, и все они закивали головами, но уже не хихикали больше, как бы давая понять, что он произнес его правильно. Однако он не понимал еще, для чего они эти листочки собирают и что с ними будут делать. Лишь когда одна из девушек сняла шерстяную тряпку с бронзового чайника и налила ему полную чашку ароматного напитка, он понял, что «ча» — это чай. Он знал об этом напитке, в их орду его привозили китайские купцы. Они кипятили воду на костре, растирали между ладонями сухие листочки и бросали в воду. Он сам никогда чая не покупал — слишком дорого этот чай обходился, торговцы требовали за него лучшие лисьи шкуры. Конечно, некоторые монголы пили чай, добавляя в него бараний жир и овечье молоко. Но когда Тенгери попробовал его сейчас, чай показался ему пряным и горьковатым на вкус. К радости девушек, он допил чай до последней капли. Они потирали глаза, а потом широко открывали их, как бы говоря: после такого чая не заснешь! Старуха, похожая на мужчину — у нее были черные усики и на остром подбородке тоже торчали волосы, — дернула Тенгери за рукав и подвела к большому валуну. Поднявшись наверх, она махнула Тенгери рукой: поднимайся, мол. Отсюда открывался вид далеко за пределы чайных плантаций, на крутой берег моря, в которое клином уходил могучий утес. На нем возвышалась башня. Крыша ее была в тени стройных кипарисов, тянувшихся за стеной в голубое небо. Вершины деревьев слегка наклонялись на ветру. Женщина, указывая рукой на эту башню, что-то говорила и говорила, а потом принялась оживленно жестикулировать, то улыбаясь во весь рот, то делаясь вдруг совершенно серьезной, а под конец взяла длинный нож и приложила его к своим дряблым векам, словно желая их отрезать.
Нет, Тенгери ничего толком не понял. Тогда старуха начала свое представление сначала. На сей раз оно было более вразумительным и медленным, говорить она больше не говорила. Вот о чем можно было догадаться: в стародавние времена на этом утесе у моря, на месте этой самой башни, жил в пещере буддийский монах, бедный и одинокий. Существовал он на подаяния жителей деревни. В один прекрасный день монах пришел к мысли, что у него остается слишком мало времени на молитвы и что он может это время продлить, если ему удастся молиться во сне. Однако, сколько он ни пытался, ему это не удавалось. Когда он просыпался на рассвете, ему сразу вспоминались его сны, но эти сны ничем молитвы не напоминали. Тогда он принял решение вообще не спать. Он провел без сна одну ночь, за ней другую, и всякий раз, когда сонливость его одолевала, он вскакивал и начинал ходить по пещере туда-сюда, потирая глаза. Но на третью ночь он до того устал, что сон его сморил. Он понял это лишь на другой день, когда его разбудили лучи солнца. Монах вознегодовал на самого себя, тер и тер глаза и вдруг воскликнул:
