Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк
— Меня нельзя сватать! Я еще не вошла в возраст!
Она схватила меня за руку и отвела подальше, чтобы мои возражения не достигли слуха Нафанаила бен-Ханании, чтобы он не заметил ужаса у меня на лице.
— Хватит лгать. Шифра нашла твои окровавленные тряпки. Неужели ты думала, что сможешь скрыть это от меня? Я не дура. Но твой презренный обман выводит меня из себя.
Мне хотелось закричать, закидать ее тяжелыми, словно камни, словами: «Как ты думаешь, где я научилась такому обману? От тебя, матушка, от той, кто прячет в погребе целомудренник и дикую руту».
Я оглядела человека, которого родители выбрали для меня: борода скорее седая, чем черная, под глазами залегли глубокие полукруглые тени, на лице печать усталости, даже горечи. И они хотели отдать меня ему. Лучше бы меня прибрал Господь. Мне придется повиноваться требованиям мужа, вести его дом, терпеть его крепко сбитое тело на своем и рожать ему детей, и никаких тебе перьев и свитков. Эта мысль так взъярила меня, что я крепко сцепила руки на поясе, иначе бы бросилась на мать с кулаками.
— Но он же старик! — промямлила я, выдвинув самый шаткий аргумент из возможных.
— Да, он вдовец, у него две дочери, и он…
— Он хочет сына, — закончила я за нее.
Топчась в самом центре рынка, я не замечала ни собравшуюся вокруг нас толпу, ни солдата, который пытался разогнать ее, ни того, на какое посмешище себя выставляю.
— Могла бы и предупредить, какая судьба меня ждет! — бросила я матери.
— А разве ты сама не предала меня, утаив правду о месячных? Око за око; даже этого достаточно, чтобы не сообщать тебе о помолвке. — Она разгладила плащ и нервно взглянула на отца. — Мы не сказали тебе, потому что не хотели выслушивать твои возражения. Хватит и того, что ты сейчас споришь со мной у всех на виду. — Она сменила тон, решительно прекращая дальнейшие препирательства: — Соберись. Нафанаил ждет. Исполни свой долг, многое поставлено на кон.
Я покосилась на маленького человечка, который издали наблюдал за нами с кислой миной, и дерзко выпятила подбородок, как делала Йолта, когда отец ущемлял ее и без того небольшие свободы:
— Не позволю себя осматривать, словно пасхального агнца.
Мать вздохнула:
— Трудно ожидать, что мужчина пойдет на столь серьезный шаг, не удостоверившись в пригодности невесты. Так заведено.
— А как же я? Мне тоже позволят удостовериться в его пригодности?
— Ох, Ана. — Мать бросила на меня взгляд, в котором чувствовалась усталость оттого, что приходится терпеть мои капризы. — Немногие девушки находят счастье с первого дня супружеской жизни, но это почетный брак. Ты ни в чем не будешь нуждаться.
Но я знала: я буду нуждаться во всем.
Она подала знак Шифре, которая возникла рядом с нами с таким видом, будто собиралась силком тащить меня навстречу судьбе. Рынок сомкнулся вокруг меня, я понимала, что мне некуда идти, негде укрыться. Я же не Иуда, который может взять и улизнуть. Я всего лишь Ана, для которой весь мир — клетка.
Я крепко зажмурилась и взмолилась:
— Пожалуйста, не заставляй меня.
В ответ мать подтолкнула меня в спину. Вой внутри меня стал тише, превратившись в стон.
Я медленно, словно ноги обернулись двумя черепахами, направилась к отцу, позвякивая колокольчиками на сандалиях.
Нафанаил бен-Ханания оказался на голову ниже меня, и я видела, что его раздражает необходимость смотреть на меня снизу вверх. Я поднялась на цыпочки, чтобы стать еще выше.
— Попроси ее назвать свое имя, чтобы я мог услышать ее голос, — сказал он отцу, словно меня там не было.
Я не стала дожидаться приказа отца.
— Ана, дочь Матфея. — Я почти что кричала, словно разговаривала с глухим старцем. Отец будет в ярости, но я не дам этому человеку повода считать, будто я скромница, будто меня легко укротить.
Нафанаил сердито зыркнул на меня, и в сердце затеплилась слабая надежда, что у него найдется причина отвергнуть такую невесту.
Я подумала о молитве, записанной на чаше, о фигурке девушки под облаком. О словах Йолты: «Будь осторожна, потому что по желанию и воздастся».
Господь мой, не оставь меня.
В густой, не знающей пощады тишине время словно бы растянулось. Наконец Нафанаил бен-Ханания повернулся к отцу и одобрительно кивнул.
Краски рынка померкли за пеленой тумана, я вглядывалась в него, но ничего не видела и не чувствовала, слушая, как мужчины обсуждают помолвку. Они спорили о том, когда совершится брачная церемония: отец говорил о шести месяцах, Нафанаил настаивал на трех. И лишь когда я повернулась к ним спиной, горе сомкнулось надо мной темной бездной одиночества.
Моя мать, более не сомневаясь в своей победе, снова переключила внимание на шелковые ткани. Я пошла к ней, стараясь держаться прямо, но на полпути деревянный настил накренился, и мир вокруг пошатнулся. Внезапное головокружение заставило меня замедлить шаг, подол красного плаща, ниспадавшего до самой земли, зацепился за колокольчики на сандалиях, я оступилась и упала на колени.
При попытке встать тело пронзила такая резкая боль в лодыжке, что я снова скорчилась.
— У нее приступ! — крикнул кто-то, и люди бросились врассыпную, словно спасаясь от прокаженного. Я помню их башмаки, похожие на копыта, помню маленькую пыльную бурю, поднятую ими на дощатом настиле. Я была дочерью Матфея, главного писца Ирода Антипы: никто не посмел бы дотронуться до меня.
Подняв глаза, я увидела, что ко мне спешит незнакомец из лавки, где торговали пряжей. К рукаву его рубахи пристала красная нитка; когда он склонился надо мной, она соскользнула на доски. Должно быть, от него не укрылись ни моя ссора с матерью, ни торги, сопутствовавшие помолвке, ни мои страдания и унижения. Он видел всё.
Юноша протянул мне руку — рабочую руку: крупные костяшки пальцев, мозоли, ладонь, рельеф которой свидетельствует о трудной жизни. Я помедлила, прежде чем принять ее, но не из отвращения, а от восхищения его поступком. Слегка привалившись к нему, я попыталась встать на больную ногу, а когда повернулась — наши глаза оказались почти на одном уровне. Его лицо было так близко, что, будь я посмелее, могла бы наклонить голову и почувствовать, как его борода колет мне кожу. Как ни странно, мне этого хотелось. Сердце вдруг подпрыгнуло к самому горлу, и мне показалось, что ноги вот-вот опять подогнутся.
Его губы шевельнулись, словно он собрался что-то сказать. Я жаждала услышать его голос, слова, обращенные ко мне.
То, что случилось потом, мучило меня все последующие странные месяцы, настойчиво всплывало в памяти в самые неподходящие моменты, а то и будило среди ночи, после чего я долго лежала без сна и представляла, как все могло бы получиться. Он мог отвести меня к прилавку с пряжей, и я сидела бы среди клубков, пока боль в лодыжке не утихнет. Родители нашли бы меня там, поблагодарили доброго человека, дали ему монету и скупили всю пряжу, тщательно разобранную и смотанную девушкой. Отец сказал бы ему: «Раздели с нами трапезу, добрый человек».
Но все обернулось иначе. Мой спаситель не успел еще вымолвить ни слова, как солдат, сопровождавший нас от самого дома, подлетел к нам, пихнул юношу в спину и подхватил меня, когда от неожиданности я потеряла равновесие. Как завороженная, я наблюдала за падением парня, пока он не стукнулся лбом о каменную мостовую.
Его сестра бросилась к нему, и я услышала, как она назвала брата по имени: Иисус. Должно быть, я тоже ринулась к нему, потому что почувствовала сопротивление: солдат оттаскивал меня назад.
Юноша поднялся, и сестра потянула его за руку.
Она была в ужасе, отчаянно стремилась сбежать, прежде чем солдат опять налетит на брата, прежде чем на них обрушится толпа, но юноша не торопился. Помню, я подумала тогда, сколько же в нем достоинства, спокойной уверенности. Он дотронулся до вспухшего над правой бровью красного рубца, отряхнул плащ и пошел прочь, как велело ему благоразумие, однако по пути все-таки оглянулся, и меня обжег его полный доброты взгляд.
