Волки - Евгений Токтаев
Он гордился. Изо всех своих малых детских сил пытался выглядеть взрослым, торжественно-серьёзным и невозмутимым. Боялся, что его начнут о чём-нибудь спрашивать, придётся отвечать и дрожащий голос всем этим суровым мужам расскажет, что они говорят не с равным себе, а с сопливым мальчишкой, зарёванным и несчастным. Ему хотелось убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю или хотя бы оказаться в углу, где смирно сидел младший брат.
Дарса был спокоен. На поминках по отцу его, четырёхлетнего малыша, нарядили по-взрослому. На ногах маленькие мягкие сапожки, какие не по достатку простолюдинам. На голове войлочная шапка, на плечах плащик с фигурной фибулой. В купе с серьёзным выражением лица вид он имел до того нелепый, что Бергей, бросив на него косой взгляд, улыбнулся сквозь слёзы. Их он так и не сумел сдержать и теперь размазывал по щекам. Надеялся, что никто не успел увидеть.
Про Дарсу, непоседливого и шкодливого малыша, мать говорила, будто у него шило в заднице, но в тот скорбный день он был не по годам рассудителен и несуетлив. Сказали смирно сидеть и не цепляться к взрослым — он и сидел, ничем не выдавая своего присутствия.
Дарса не понимал, что происходит, но чувствовал — что-то нехорошее. А ещё ему не нравились слёзы мамы и Меды.
У Меды, старшей сестры, которой в тот год исполнилось пятнадцать, уже был жених. К ней сватался молодой Эптар, красавец и герой, отличившийся в первом же своём бою, где он сразил римского сигнифера. Эптар Бергею не нравился. Слишком важничал. Да и по шее от него получать доводилось. За дело, конечно. Был за Бергеем грешок. Имел он склонность к изобретательным и далеко не всегда безобидным и безвредным шуткам. Раньше имел. Как давно это было… Целую вечность назад. Будто с кем-то другим…
Сигнифер — знаменосец, носивший штандарт когорты или центурии. Сигнифер центурии исполнял в своем подразделении функции казначея и получал двойное жалование.
Друзья Сирма не скупились на славословия жениху и невесте, восхищались тем, как маленький Дарса похож на отца, пророчили, что он непременно вырастет в могучего воина и «красношеих» убьёт втрое больше, чем родитель.
«Разве снова будет с ними война?» — спрашивал Бергей.
Его хлопали по плечу и уверенно отвечали:
«Будет, парень. На твой век сполна хватит. Римляне нас согнули, но не сломали. Ещё посмотрим, чья возьмёт».
Многим из тех, кто говорил эти речи, так и не довелось увидеть, чья в итоге взяла. Наверное, оно и к лучшему. Те, кто ушёл в чертоги Залмоксиса, освободились от душащих пут безысходности. Теперь они проводят дни вечности в безмятежных пирах. Какое им дело до оставшихся? А тем предстояло полной чашей испить горькое вино поражения.
Пройдя немного вдоль берега озера, Бергей свернул в ельник. Там, за пушистыми зелёными шатрами пряталась небольшая кособокая избушка. Прежде Бергей редко бывал в окрестностях Апула и не знал, кто здесь раньше жил. Возможно, это была заимка охотника. Не исключено, что тут обитал праведный отшельник-плест. Из тех, что уходят в глушь подальше от женщин, вина и прочих соблазнов. А то и вовсе капнобат, «блуждающий в дыму». Жрец. Колдун.
Так или иначе, дом пустовал уже очень давно. Он обветшал, врос в землю. Прогнившая, чёрная, засыпанная бурой хвоей соломенная крыша обрушилась. Впрочем, часть её все ещё перекрывала стены. Какая-никакая, а все же защита от непогоды.
Когда Бергей набрёл на избушку три дня назад, то обнаружил повсюду возле неё медвежьи следы. Косолапый побывал здесь не так давно, из любопытства залез внутрь, зачем-то сорвал дверь, которая и так еле-еле держалась на трёх полосках кожи, прибитых к косяку вместо петель. Медведь вытащил наружу старый полупустой мешок, разодрал его. Странно, что он им заинтересовался: зловоние от мешка разило на две дюжины шагов. Когда-то внутри хранился лук, но он давным-давно сгнил и превратился в вонючую чёрно-зелёную массу.
Бергей боялся, что зверь вернётся, но не осталось сил идти дальше, и он решил здесь отлежаться. Ничего съестного в доме не нашлось. Почти. Бергей отыскал несколько зёрнышек полбы, не замеченных белками и птицами. Сжевал их, однако живот от такой «трапезы» лишь громче заурчал.
Тогда его в первый раз посетила мысль, что, наверное, не стоило сбегать от Тзира. Те, кто остались с ним, сейчас, поди, сыты. Устыдившись малодушия, Бергей запретил себе думать об этом.
Тзир шёл к горе Когайонон, а Бергею нужно было в Сармизегетузу. Позарез. Он очень спешил, вот только по молодости лет и свойственной этому возрасту глупости не озаботился припасами. С другой стороны, где их взять? Только ограбить Тзира и товарищей, своих сверстников. Бергей ещё не дошёл до той черты, за которой воровство у своих ради спасения собственной шкуры уже не вызывало никаких угрызений совести.
Рванул он налегке, не подумав о том, что в результате дорога выйдет дольше. Так и получилось. До Сармизегетузы ещё далеко, а Бергей от голода и усталости уже еле волочил ноги.
Зима торопилась занять место осени, ночи становились все холоднее. Снег в этом году выпал рано. Из тёплых вещей у Бергея имелась меховая безрукавка, которую выдал ему Тзир, но много ли в ней толку, если он всю ночь просидел на снегу почти без штанов и босиком?
Всю ночь? Он не помнил. Вообще не помнил ровным счётом ничего с прошлого вечера. А заночевать он собирался в доме. Наломал лапника для устройства постели, развёл огонь. Бергей даже нашёл кремень, кресало и сухой трут в каком-то уцелевшем горшке. Правда, они не понадобились — у юноши имелись свои. А также хороший нож. Все же сбежал от Тзира он не совсем с пустыми руками.
Бергей распустил подол рубахи на нитки, сплёл петлю и смастерил ловушку, в надежде приманить на гроздь рябины пернатую живность. В первый день никого так и не поймал. Во второй повезло — попался глупый рябчик.
Первую ночь он провёл в доме. Она прошла без происшествий. Что же выбросило его наружу в следующую?
Бергей потерял счёт дням, но сразу понял, что во вторую ночь будет полнолуние. Небо затянули тучи, луны не видать, однако ощущение близкого полусна появились, едва начало темнеть. За последний год эти предчувствия становились все более отчётливыми. Медленно, неспешно накатывала боль во всех суставах, мышцы сводили судороги, кожа пылала в горячке. Перед глазами плыли цветные круги. Слух обострился так, что завывание ветра воспринималось, как рёв боевой трубы
