Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус
— А твой добрый приетель Липпман — его первым визирем! — с усмешкой досказал старший брат.
При имени придворного банкира Липпмана, бывшего в тоже время шпионом, наушником и ближайшим советчиком Бирона, — Петр Иванович сердито поморщился.
— Не называй мне этого христопродавца! сказал он. — Дерет такие безбожные проценты…
— Охота ж тебе с ним связываться: интригант и каналья прекомплектная. Но ты, Петя, смотришь слишком мрачно. Ты забываешь, что y нас есть Волынский…
— Да, доколе жива государыня, нам, русским, кое-как живется. Книг она, кроме божественных, правда, не читает, окружила себя бабьем да скоморохами; но Артемие Петровича она все же принимает с докладами. Природного здравого смысла y нее много, да и любит она свой народ. Но раз ее не станет, — прощай матушка Россие! Настанет царствие немецкое. Первым падет, увидишь, Волынский; а там и нам с тобой придется укладывать сундуки…
— В места не столь отдаленные.
— А может, и в весьма отдаленные. Что-то будет, брат, что-то будет?!
Со стороны входных дверей донесся сочувственный вздох. Оба брата с недоумением оглянулись: в дверях стоял второй их камердинер, знакомый уже читателям Гриша Самсонов.
— Ты чего тут уши развесил? — строго заметил ему старший барин. — Господские речи, знаешь ведь, не для холопских ушей.
— Не погневитесь, сударь, отозвался Самсонов. — Но и y нашего брата, холопа, душа русская и по родине своей тоже скорбит.
— А помочь горю все равно тоже не можешь.
— Один-то, знамо, в поле не воин; но найдись побольше таких, как я…
— Что такое?! — еще строже приосанился Александр Иванович. — Да ты никак бунтовать собираешься?
— Поколе здравствует наша блоговерная государыня Анна иоанновна, бунтовать никому и на мысль не вспадет. Когда же ее в живых уже не станет, да придет то царствие немецкое, так как же русским людям не подняться на немцев?
— Вон слышишь, Петя, слышишь? — обернулся Александр Иванович к младшему брату. — А все ты с своим вольномыслием: пускаешься в беседы с холопьями как с равными…
— А мне, знаешь ли, такая простота их даже нравится, — отозвался "вольномыслящий" брать. — Воочию видишь, как пробуждается человек, как начинает шевелить мозгами. Ну, что же, Самсонов, говори, надоумь нас, сделай милость, как нам в те поры быть, что предприеть.
Добродушная ироние, слышавшаяся в голосе младшего барина, вогнала кровь в лицо «холопа».
— Вы, сударь, вот смеетесь надо мной, — сказал он, — а мне, ей-ей, не до смеху.
— Да и мне тоже, — произнес Петр Иванович более сериозно. — Говори, не бойся; может, что нам и вправду пригодится.
Самсонов перевел дух и зоговорил:
— Цесаревна наша ведь — подлинная дочь своего великого родителя: душа y нее такая ж русская, ум тоже острый и светлый. И народ об этом хорошо знает, крепко ее любит, а про гвардию нашу и говорить нечего: все как есть до последнего рядового души в ней не чают, готовы за нее в огонь и в воду…
— Ну?
— Так вот, коли будет уж такая воля Божья и пробьет государыне смертный час, — кому и быть на ее место царицей, как не цесаревне? Вся гвардие, а за ней и весь народ, как один человек, возгласить: "Да здравствует наша матушка-государыня Елисавета Петровна!"
— Ну, подумайте! Очумел ты, паря, аль с ума спятил? Не дай Бог, кто чужой тебя еще услышит… — раздался тут из передней ворчливый старческий голос, и оттуда выставилась убеленная сединами голова первого камердинера Шуваловых, Ермолаича. (Ни имени, ни прозвища старика никто уже, кажется, не помнил; для всех он был просто Ермолаич).
— Это ты, старина? — обернулся к нему старший барин. — Убери-ка его отсюда; не то еще на всех нас беду накличет.
— Шалый, одно слово! У него и не туда еще дума заносится.
— А куда-же?
— Да хочет, вишь, грамоте обучиться. Ну, подумайте!
— Да, ваша милость, не откажите! — подхватил тут Самсонов. — Век за вас Богу молиться буду.
— Мало еще своего дела! — продолжал брюзжать старик. — Батожьем-бы поучить — вот те и наука.
— Слышишь, Григорий, что умные-то люди говорят? — заметил Александр Иванович. — Знай сверчок свой шесток.
— Прости, Саша, — вступился младший брать. — Есть еще и другая пословица: ученье — свет, а неученье — тьма. Отчего мы с тобой из деревни до сих пор толкового отчета никак не добьемся? Оттого, что прикащик y нас и в грамоте, и в ариѳметике еле лыко вяжет. Я, правду сказать, ничего против того не имею, чтобы Григорий поучился читать, писать, да и счету.
— А я решительно против того. Ну, а теперь вы, болтуны, убирайтесь-ка вон; мешаете только сериозным делом заниматься.
— Иди, иди! чего стал? — понукал Ермолаич Самсонова, дергая его за рукав. — Тоже грамотей нашелся! Ну, подумайте!
Нехотя поплелся тот за стариком. Господа же принялись опять за свое "сериозное дело".
— Уморительный старикашка с своей поговоркой, — говорил Александр Иванович, собирая карты. — Экая шваль ведь пошла, экая шваль: ни живого человеческого лица! Ну, подумайте!
Действительно, счастье ему изменило; брать его то-и-дело обявлял квинты, четырнадцать тузов и насчитывал за шестьдесят и за девяносто. Александр Иванович потерял терпение.
— Нет, в пикет тебе теперь безсовестно везет! — сказал он. — Заложи-ка лучше: банчик.
— Могу; но сперва дай-ка сосчитаемся.
При рассчете оказалось, что запись младшего брата превышала запись старшего на двенадцать рублей.
— Вот эти двенадцать рублей и будут моим фондом, обявил он.
— Только-то? Тогда я ставлю сразу ва-банк.
Но счастье не повернулось: карта понтирующого была бита и фонд банкомета удвоился.
— Ва-банк!
Фонд учетверился.
— Ва-банк!
— Да что-ж это, брат, за игра? — заметил Петр Иванович. — Ты будешь этак удваивать куш, пока не сорвешь наконец банка?
— Это — мое дело.
— Ну, нет! Предел ставкам должен быть. Еще два раза, так и быть, промечу.
— Еще десять раз, голубчик!
— Ладно, пять раз — и баста.
Но все пять раз удача была опять на стороне банкомета. Проигравшийся с досады плюнул и помянул даже чорта.
— Полторы тысячи с лишком! Да y меня и денег таких нет.
— Так вот что, Саша, — предложил Петр Иванович. — Я смараю тебе всю сумму; уступи мне только все права на Самсонова. — Как так?
— А так, что до сих пор он принадлежал нам обоим; а впредь он будет исключительно мой.
— Что за фантазие!
— Ну, чтож, идет?
— Идет!
Петр Иванович стер со стола всю свою запись, а затем крикнул:
— Самсонов!
Самсонов показался на пороге.
— Подойди-ка сюда. До сегодняшнего дня y тебя было двое господ: вот Александр Иванович да я. Теперь мы заключили с ним полюбовную сделку: он уступил мне все свои права на тебя.
Сумрачные еще черты молодого камердинера просветлели.
