Кальман Миксат - Говорящий кафтан

- Вон тот не дает, - дернула она плечом в сторону Пинте.

- А я разрешаю, я - бургомистр. Девушка засмеялась сквозь слезы:

- В самом деле, ты здесь приказываешь?

- Пинте, - улыбнувшись, окликнул Лештяк гайдука, - принеси девушке самое красивое платье. Посмотрим, что из нее выйдет.

И четверть часа спустя действительно увидел. Когда она вышла из комнаты для переодевания, умытая да нарядная, все, кто был там, так и ахнули от удивления.

Сон это или явь? Будто принцесса дивной красоты перед ними предстала. Шелковая, цвета спелой черешни, жилетка подчеркивала ее стройную фигурку, юбка кокетливо приоткрывала щиколотки, уста горели ярче рубинового ожерелья, а черная пышная коса ниспадала чуть не до пола.

- Чья дочь будешь? - спросил восхищенный бургомистр.

- Старого Бюрю, того, что играет на скрипке в "Бравом рыбаке". (О трактире "Бравый рыбак" на рыбацких хуторах по Тисе ходила недобрая слава.)

- Как тебя звать?

- Цинна.

- Поедешь с нами в Буду? Девушка безразлично повела плечом.

- Тогда получишь вот этот наряд.

- Поеду.

Так был найден красивейший цветок "букета". Подбор остальных уже не представлял труда. Нужно было только выбрать из множества желающих трех наиболее подходящих. В конце концов выбрали Марику Бари, белокурую, с глазами, похожими на лесные фиалки, и гибким станом, высокую, статную Магдалину Катона и толстушку Агнесу Пал, своей краснощекой мордашкой напоминавшую распускающийся цветок мальвы. Еще вовек не доводилось султану целовать девушек красивее этих, и Фирдоуси не воспевал женщин красивее, чем наши кечкеметочки.

Теперь пора было и в путь!

В воскресенье прибыл и другой подарок: сто волов с развесистыми рогами, каждый убран лентами с красивым железным колокольчиком на шее. Пригнали и табун из пятидесяти степных жеребцов. У каждого коня позвякивал на шее серебряный бубенчик.

Девушки уселись на повозку. (Если быть точным, то лишь две из них считались "девушками", две же других посылались "вдовушками", разумеется не настоящими, а только согласившимися выдавать себя за таковых.) Вот уже и господа сенаторы в темно-синих плащах на серебряных застежках вскарабкались на свои брички; на первую - Мишка Лештяк с Ференцем Криштоном и Йожефом Инокаи, который примостился рядом с кучером, но спиной к лошадям. Один из сенаторов отвечал за воловье стадо, другой за табун скакунов. А почтенный Агоштон, ехавший на второй бричке, из посла вдруг превратился в садовника-цветовода... Политика! Габор Поросноки вез упрятанное в великолепный шелковый чехол оружие. Что же до шестого члена делегации, горбуна Дёрдя Имеча, то он хоть и не красил ее своим видом, зато отлично говорил по-турецки и по-татарски и ехал поэтому "смазчиком".

Собравшиеся на площади зеваки прокричали "ура", женщины, оставшиеся дома, сорвали с голов платки, чтобы помахать на прощанье, возницы хлестнули лошадей, табунщики звонко щелкнули кнутами, и блестящая процессия тронулась под перезвон ста колокольцев на шеях волов, под заливчатое пение пятидесяти серебряных бубенчиков - у коней.

Дорога была однообразной, поэтому я не стану описывать ее. На Алфёльде все на одно лицо: деревни, города, их окрестности. Бескрайняя равнина с ее миражами, протянувшаяся до самого горизонта. Серая земля, слегка лиловая в лучах усталого осеннего солнца - и так повсюду, куда ни кинь взор! Один пейзаж похож на другой, как два аршина сукна, отрезанного от одного и того же куска. Только кое-где сиротливый хуторок без единого дерева: белый домик да колодезный журавль! А на краю деревень - все те же ветряки с растопыренными крыльями, будто они прибежали сюда, опередив обоз, из предыдущего села.

Просто забавно, до чего походили тогда друг на друга даже большие алфёльдские города. Правда, каждый из них имел в что-нибудь свое, чем мог похвастаться только он один: Дебрецен - коллегию, Сегед - церковь короля Матяша, Кечкемет - колокольню святого Миклоша, на которой дружелюбно уживались и кальвинистский петух, и лютеранская звезда, и католический крест! Кроме того, каждый из городов славился какими-нибудь особенными яствами: Дебрецен - колбасой, Кечкемет - яблоками, Сегед - перцем. В последующие времена города эти не отставали друг от друга и в духовном развитии, показывая, на что они способны: Дебрецен дал Михая Витеза Чоконаи, Сегед - Андраша Дугонича, Кечкемет - Йожефа Катону...

А наши герои между тем ехали и ехали, пока не очутились в большом людском муравейнике - в Буде, где они тотчас же приступили к делам - каждый занялся тем делом, которое было ему поручено.

Первая роль принадлежала "смазчику", который отличался от нынешних смазчиков тем, что смазывал не колеса, а турецких чиновников, и не маслом, а - золотом. Это ему надлежало бегать от Понтия к Пилату, изловчаться, приводить "доводы", чтобы аудиенция состоялась.

И вот в среду вечером султан допустил депутацию Кечкемета пред свой светлый лик.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Кечкеметские послы явились на прием к султану богато наряженными: доломаны внакидку, сабли на боку. А Михай Лештяк был одет и вовсе как бравый воитель. Сам он и речь держал. В ней кечкеметский бургомистр с таким мастерством и убедительностью изобразил печальную участь Кечкемета, что стоявшие за его спиной четверо сенаторов (пятого, почтенного господина Имеча, еще накануне отправили домой) прослезились. После обильных потоков красноречия кечкеметский бургомистр перешел к нижайшей мольбе города у ног самого могущественного правителя в мире: назначить пашу, чауша или какого-нибудь иного чиновника, пусть даже самого маленького, с постоянной резиденцией в Кечкемете, чтобы он избавил их наконец от налетов хищных грабителей. Уже само присутствие в городе представителя его султанского величества обеспечит покой и мирную жизнь городу.

Тут Лештяк с помощью ловких риторических приемов расписал султану, что за великолепная жизнь ожидает его наместника в Кечкемете: горожане выстроят ему за свой счет каменный дом, будут почитать его, услуживать ему, сладким медом из собственных рук кормить и т. п. Назур-бек, толмач будайского паши, перевел речь кечкеметского головы султану, слушавшему с бесстрастным лицом человека, которому наскучило все на свете, даже сама жизнь. Лишь изредка он едва заметно одобрительно кивал головой. Между прочим, султан был довольно красивый и симпатичный мужчина лет сорока.

Ибрагим-паша, будайский визирь, стоял подле султана, скрестив на груди руки, а в налитых кровью глазах его можно было ясно прочесть напряженное ожидание, словно он хотел сказать: "Речь вашу мы уже слышали, посмотрим теперь, каковы ваши "доводы".

И "доводы" не заставили себя ждать.

Вперед выступил Габор Поросноки. Раскрыв яблочно-зеленого цвета чехол, который он все время держал перед собой, он вынул из него и положил на скамеечку у ног султана золотой кнут и топорик дивной работы.

- Слагаем к ногам твоим, великий император, оружие Кечкемета.

Султан наклонился, взял кнут в руки и некоторое время рассматривал его, а затем перебросился несколькими словами с Ибрагимом-пашою.

Тем временем господин сенатор Инокаи почтительно крякнул и, прочистив горло, затараторил:

- Величайший из великих султанов! Мы предлагаем также скромный дар и для котла доблестных воинов твоих. Соизволь выглянуть в окно.

Назур-бек механически перевел, и султан, нехотя поднявшись с оттоманки, подошел к окну, через которое можно было увидеть красавцев волов и диких скакунов. О последних дарственное слово пролепетал Ференц Криштон. Однако все это не очень-то интересовало могущественного повелителя Востока, и он снова лениво опустился на свое ложе.

Но тут дверь распахнулась, и по залу пролетел нежный ветерок. Может быть, его вызвал шелестящий плеск четырех юбок? В зал вошли кечкеметские девушки, прелестные, так и дышащие свежестью.

Увидев их, султан с живостью вскочил.

Критятоф Агоштон вышел на середину и, став в позу школьника, преподносящего- папаше букет, стыдливо продекламировал:

- Принесли мы и немножко цветов...

Султан, разумеется, не понимал по-венгерски, но тут он заулыбался, не дожидаясь вмешательства переводчика, а затем весело крикнул будайскому визирю:

- Покрывало на них поскорее, Ибрагим! (Что на восточном языке означало: "Чтобы вы ни единого мига не оскверняли их своими грешными взглядами!")

Пока паша помчался отдавать распоряжения, султан медленно, небрежно сказал что-то толмачу.

- Его величество султан, чью тень оберегает аллах, говорит вам, неверные, что он обдумает вашу просьбу. А пока можете идти и ждать его решения, - перевел толмач и сделал знак, что аудиенция окончена.

Но почтеннейший Агоштон, видя султана в отличном расположении духа, решил, что наступил час свершить поступок, который навеки запечатлеется в людской памяти. Поэтому он легонько дернул за ментики уже направившихся к выходу товарищей и, обращаясь к переводчику, сказал: