Алексей Бакулин - Недотёпы
— Да что нам с его усов! — завопил Агафон, — Ты скажи, когда здесь-то будут? Удрать успеем?
— Так это… — засмущался Пахом, — Удрать-то, конечно… Они к вечеру будут, не раньше… Удрать-то мы успеем! Тут другая незадача…
— Уж не драться ли ты с ними задумал? — спросил Сильвестр, чувствуя с удивлением, что лицо его расплывается в улыбке. Сто человек поляков против их четверых, — это хорошо. Вот и послал Господь славную смерть, не оставил милостью своей. Не повезло Сильвестру Афанасьевичу родиться: не в те годы на свет пришёл — ни при Димитрии Донском и не при Иоанне, грозном царе, — зато уйдёт по-человечески. Не в лесу замёрзнет, и не под забором сгниёт. В волнении он пригладил волосы, подкрутил поникший было ус и махом допил весь свой кипяток с вареньем.
— Да чего там драться… — покривился Пахом. — Кто драться-то будет? Ты, что ль Сильвестр Афанасьевич, или ты, Сидорыч? Не… тут даже если с атаманом на пару… Не…
— Так что ж тогда? — сухо спросил Сильвестр.
— Пугнуть их надо… Пошуметь чуток… Пусть они нас обойдут стороной. Ведь подумайте, господа хорошие: едва только деревня отстроилась с вашей помощью… Вроде жизнь опять начинается… А скольких они старух-стариков порешат? Вы ж их знаете: из баловства двух-трёх повесят, трёх-четырёх под горячую руку пристрелят, а у стальных последнее отымут — те и ноги протянут с голоду. Нельзя бы так.
— И чем же ты их пугать вздумал? Атаманским криком? Этот точно: как гаркнет, так два полка разбегутся…
— Пушек у них нет, вот что. Пушки они испугаются.
— А у тебя, значит, пушки есть? И много? По две на брата выйдет?
— Да вы не смейтесь. Пушка есть. Одна. Её поляки забыли, как в прошлый раз тут проходили, а я её нашёл. Она спрятана, в лесу лежит. Хорошая пушка, на колёсах. И порох есть, и ядра…
— А пушкарь? Пушкарь у тебя есть, запасливый ты человек?
— Так атаман говорил, что хорошо стреляет. В Сибири, говорит, по татарам бил…
— Он тебе не то ещё скажет! — усмехнулся Сильвестр и вновь размечтался. Встанем у пушки! Вжарим по гадам! Уж человек пять положим. Не зря подохнем.
— Ну, так пошли! — закричал он, петухом вскакивая с лавки, — Эй, атаман! Станицу проспишь! Подъём! Подъём!
На секунду с печки свесилась недоуменная, заплывшая синим, косматая рожа, потом в один миг огромная туша бесшумно взвилась в воздух и мягко приземлилась рядом с Сильвестром. Зловонная пасть распахнулась:
— Чего?..
— Ничего. Поляков бить идём?
— Ну, идём. Подай-ка мне сапожки.
Ничего не ответил Сильвестр Афанасьевич и пошёл искать свой полушубок, принадлежавший некогда бабкиному сыну, убитому поляками.
Пушку Пахом спрятал в шалашике на полянке, невдалеке от деревни, шалашик же так завалило снегом, что охотник долго его искал среди прочих сугробов. Потом они, упираясь, волокли эту здоровенную медную трубу на колёсах, колёса же обледенели и не вращались. Атаман им не помогал. Он шёл сзади, помахивал сабелькой, приплясывал и что-то бормотал, а может быть, напевал.
— Это он сабельные приёмы повторяет, — пояснил Пахом. — Поляки перед боем так же отплясывали.
— Знаем, учёные, — проворчал Агафон, — Век бы таких плясок не видать.
— Эй, казаче! — отплёвываясь от снега, прокричал Сильвестр, — А ты подлинно ли пушкарить умеешь?
Атаман ничего не ответил, лишь махнул саблей с каким-то особенно вычурным вывертом и под корень ссёк претолстую заледенелую ольху.
— Спрашивают тебя! — настаивал Сильвестр, — Чего ради надрываемся, махину эту волочём? Может, зазря? Может, ты и не пушкарь никакой?
— Пушкарь, — кратко ответил атаман, подпрыгнул сажени на две и в полёте рассёк надвое молоденькую ёлочку.
— Саблю зазубришь, балда! — прокряхтел Пахом, подлезая под лафет, чтобы вытолкнуть пушку из сугроба.
— Успею наточить, — благодушно отвечал атаман. — Мы ещё пообедать успеем, не только что…
Они вытолкали пушку из леса в деревню, протащили её, упирающуюся, мимо горестно молчащих собачьевских старух и вволокли на горку. Никогда прежде Сильвестр здесь не бывал. С горки открывался вид на просторное вытянутое озеро — гладкую, не тронутую ни одной ногой снежную равнину. Пахом с Агафоном подтолкнули бревно под пушечные колёса, атаман плясал, выписывая саблей вензеля, а Сильвестр застыл, вперясь взглядом в снежное озеро. Широкие пространства всегда завораживали его: горожанин, он простора побаивался. Тем более, если отсюда придут…
— А они отсюда придут, поляки-то? — спросил он Пахома.
— Точно, отсюда. Неоткуда больше.
Точно, отсюда. Выйдут — вон, из леса и будут долго брести по снегу… Тут не меньше двух вёрст… А потом? Будут карабкаться по скользкому склону на горку, кричать, соскальзывать, орать грозно, махать саблями… Стрелять будут. Вот тут-то и случится. А мы-то сами успеем ли стрельнуть хоть раз? Неужто атаман сумеет? А что такое один выстрел? Они разозлятся только. Или нет, не пойдут против пушки. Дураков нет на пушку лезть. А может и правда, испугаются, повернут?.. Пахом ведь знает, что делает: он человек не глупый. Он очень даже не глупый, и зазря не станет в пушки-ядра играть.
— Ну, пойдём, Сильвестр Афанасьич!
— Куда?
— Обратно, в лес: за ядрами, за порохом. Ничего, теперь полегче будет: на санках покатим.
Санки, впрочем, тащили сами: Пахом свою лошадку безпокоить не дал. Возвращаясь, издали увидели такую картину: человек десять старух — чёрных и молчаливых — обступили атамана, а он, точно плясун-пастух в окружении девичьего хоровода выламывался, как умел, прыгал на одной ножке, на другой, на двух, и бочком, и задом, и сабелькой то в небеса тыкал, то взбивал ею снег, то со свистом проносил её над старушечьими головами. Впрочем, бабки не пугались, а стояли молча, недвижно, и только губами чуть заметно шевелили: то ли молились о ниспослании победы, то ли уже отпевали последних своих защитников…
— Ну вот! — сказал Пахом, пытаясь отдышаться, — Давай, Филипп Филиппыч, кормилец наш! Начинай! Привезли тебе всякого товару.
Атаман почувствовал, что на него смотрят, кончил пляску и повернулся к пушке.
— Чего? — и надолго замолчал, раздумчиво разглядывая лица товарищей.
— Чего-чего!.. Пушку, казаче, заряжай! — взвизгнул Сильвестр Афанасьевич, — взвизгнул неожиданно для самого себя. Страх пробрал его внезапно, — удаль куда-то ушла, а на её место заступила мерзкая, мелкая трясучка. Самые дурные предчувствия, видимо, оправдывались: атаман стоял и тупо пялился на укрытые холстиной ядра и бочонок с порохом.
— Чего? Заряжать? Так, вроде, рано ещё. Ещё пообедать успеем. Я уж проголодался…
— Может тебе ещё и зельица принести! — Сильвестр, глупо размахивая руками, побежал на атамана, но был удержан за шиворот спокойным и страшно сильным, как выяснилось, Пахомом.
— Чего разволновался-то, Афанасьич? — ехидно улыбнулся Агафон. — Ещё поляков нету, рано труса праздновать…
— Нету, так будут! Потом пожалеете… Да поздно… — Сильвестр изо всех сил пытался сохранить достоинство, дёргаясь в руках Пахома. И именно тут — ни раньше, ни позже, строй старух раздвинулся и на фоне их чёрных пролушубков нарисовалась рыжая, узорно расшитая шубка Нюры Красногорской. Нюра вышла вперёд, сложила руки на животе и разулыбалась.
— Это Силюшка, боярский сын! — сказала она старухам, указывая на злого, покрасневшего от позора Сильвестра. — Мы с ним поженимся. Он к батюшке сватов засылал. Силюшка, суженый мой ненаглядный! Уж так его батюшка мой любит — как сыночка милого! А этот, — она показала на атамана, — дружкой будет.
Волосы её неряшливо выбивались из-под дорогого платка, глаза чуть косили и улыбка была, по правде сказать, весьма широкой, слишком широкой, чуть подрагивающей. «Лучше, когда она спит, — подумал Сильвестр, — Во сне она всё-таки на девицу похожа, а не на юрода».
— Отведи-ка ты её, Сильвестр Афанасьич, домой, — мягко приказал Пахом. — Чего ей тут топтаться, на ветру.
Сильвестр решительно взял Нюрину ладошку в вязанной рукавичке, и повёл было за собой, но княжна, сделав три-четыре шага, вдруг села на снег и насупилась.
«Чего ж дальше-то делать? — подумал Сильвестр в тоске, — за уши её что ли поднимать?»
— Анна Несторовна! Изволь домой пойти. Со снежку-то поднимись, боярышня! Сделай милость!
— Силька! — она посмотрела на него и разхихикалась, — Силька! Усы тараканьи! Ты целоваться умеешь?
Сильвестр Афанасьевич вспомнил, как подростком управлялся он Катериной, младшей сестрицей, подхватил Нюру подмышки и с пинками поволок в избу. Боярышню, видимо, смутило такое обращение. Она вырвалась, испуганно ссутулилась, поджала губы и, меленько перебирая ногами, потрусила по узкой, едва протоптанной тропинке. «Теперь сама дойдёт!» — решил Сильвестр и развернулся, но, сделав шагов десять, догадался, что Нюра идёт за ним. Так и было. Несколько раз он пытался прогнать её, но ничего, кроме горючих слёз не добился. «Леший с ней!» — подумал он. — «Леший с ней! Что с дурочки взять? Пусть бежит сзади, для меня в том позору нет!»
