Самуэлла Фингарет - Дёмка – камнерез владимирский
Медленно, чуть не ползком, приблизился волк, поднял морду, завыл. Дёмка заглянул в шалаш. Внутри было пусто, только у входа валялась оброненная золотая бляшка. Дёмка обошёл вокруг шалаша – никого. Убийца покинул место, где совершил преступление. Дёмка отсёк от старого дерева пласт коры. Он двигался, словно во сне, но голова его работала ясно. Мысли звено за звеном собирались в единую цепь. Получалось страшное. Чтобы завладеть всей добычей, один из могильных воров избавился от другого. Убит мужичонка той же рукой, что умертвила отца. В могильной яме убийца оставил украденный ранее нож. А так как нож был украден Лупаном, то из этого следовало неопровержимо, что убийцей отца был Лупан. Дёмка оторвал взгляд от коры, на которой ножом выдавливал буквы, поднял голову. Он догонит убийцу, в лесу ли тот или успел выйти из леса. Он найдёт его, если даже придётся искать всю жизнь. Если понадобится пересечь все земли, переплыть все моря, он сделает это.
– Отправляйся домой, – сказал он Апре. – Твоё дело – оберегать сестру.
Глава V. КНЯЖИЙ ЗОВ
Окружённый сыновьями и родичами Андрей Юрьевич, в синем с красной каймой корзне, накинутом поверх узорчатого кафтана и заколотом на плече полыхающим яхонтом,[9] стоял на открытой площадке высокой угловой башни. Внизу по обе стороны расходились дубовые плахи стен, вознесённых владимирскими градниками на гребни насыпных валов. Без года полвека назад заложил Владимир Мономах город-крепость и назвал своим именем. Полвека и для людей не срок, для города – вовсе малость, однако разросся дедов Владимир. На закат поднялись строения нового княжьего подворья, с теремами и белокаменной церковью; на восход, где шустрая речка Лыбедь сворачивала к могучей своей сестре полноводной Клязьме, потянулось околоградье-посад.
Синие тени от облаков, проплывая над избами и землянками, задевали островерхие крыши, не спеша сползали в овраг и, выбравшись, тихо скользили по золотистым коврам полей, раскатанным до самого леса. Со стороны иссиня-зелёной клязьминской поймы тянуло лесными запахами. Река уходила в тёмные глуби мохнатых лесов, уводя за собой взгляд. До боли в груди, до обжигавших горячих слёз князь любил эту землю, прикрытую бронёй горделивых молчальников-сосен, шумливых нарядных берёз, одетых в лишайник нахмуренных елей. Он знал, что стоявшие рядом чувствуют так же, как он. И словно в подтверждение, Яким Кучков негромко проговорил:
– Под Вышгородом в эту пору столбами кружит душная пыль. Степь до самого Киева ровнее скатерти расстилается. Глазу не за что уцепиться, один сизый ковыль. А здесь – холмы округлые, леса плавные, быстрые реки извилисты.
– Должно быть, птица, паря по поднебесью, линии обвела, – подхватил Пётр, заскучавший от долгого молчания.
Все разом заговорили, сравнивая Южную Русь с Залесьем. Леса для всех были родиной, степи – чужбиной, и сравнения выпадали для Киевщины обидные.
– Реки у нас серебряные, по лугам изумруды рассыпаны, поля в золотой оковке. А там, чуть лето наступит, злаки свернутся, серо кругом от высохшего бурьяна.
– Главное, суетно Киев живёт – пиры да веселье. Мизинный народ разорили поборами, недаром целыми семьями срываются с места и подаются сюда. В Залесье уйти – уберечься.
– Земли здесь много, лесов с диким зверем достаточно, воды с рыбой обильно. На Киевщине не так.
– Одно только и есть общее, – рассмеялся Пётр, тряхнув выбившимися из-под шапки кудрями. На суконном околышке зазвенели нашитые бляшки. Взмахом руки в переливчатом поруче молодой боярин обратил все взоры к неширокой подвижной Лыбеди. Серебристая река, определявшая внизу под склонами границу северных стен, была тёзкой речки под Киевом.
Убегая в леса от боярских поборов, от половецкого разорения, приносили люди на новые земли щепотку родной землицы и знакомые с детства, родные названия.
– Боярин Пётр в другой раз киевскую Лыбедь к месту упомянул. – Андрей Юрьевич развернул плечи в сторону Петра. Голову с надменно задранным подбородком князь всегда держал неподвижно, поворачивался всем корпусом. – Однако забыл боярин добавить, что Лыбедь под Киевом то ли помнит дела наши ратные, то ли на дне потопила. На быстрой воде не удержатся кровавые письмена. Иное дело – летопись из камней. Каменные строки волны не смоют, половодье не унесёт. Отныне слагаю я меч святого Бориса. Притупился в гибельных он усобьях. Залесские земли укреплять хочу не войной – миром. Видится мне стольный город разросшимся, ладно устроенным, изукрашенным златоверхими церквами. Не пламя пожарищ, не тучи стрел, а белые стены и разноцветные кровли отразит в быстрых водах новая Лыбедь. Конь силой гордится, хозяин – крепким подворьем. Стены возводить будем.
Грубое широкоскулое лицо, отталкивающее при вспышках гнева, сделалось привлекательным, едва заговорил князь о мире. В одушевившихся чертах проступили лучшие качества изменчивого характера: правдолюбие, доброжелательность, воля. Ни словом князь не обмолвился о заветном желании собрать вокруг нового стольного города русские земли, как в прежние времена сумел собрать земли Киев. Дерзкой была эта мысль.
Князя Юрия Долгоруким прозвали за то, что из дальнего Суздаля к Киеву руки тянул. Олег Святославович разжигал кровью усобицы. Его в Гореславича перекрестили. Меткими прозвищами народ наделял князей. И мечталось Андрею Юрьевичу, что ему дадут прозвище, как Ярославу Мудрому дали, по великим делам его.
Он обвёл загоревшимся взглядом своих сподвижников и повторил коротко, властно:
– Возводить стены будем.
Гусельники и гудошники, распевая песнь об удали князя Андрея, не забывали похвалить его деловые качества: «Как далече-далеко во чистом поле, ещё того подале – во раздолье князь Андрей свои полки составил ладно, позаботился о конях и оружье». Персидский посол отзывался о князе как о «мудром оплоте престола». «Сын Киевского властителя столько же храбр, сколько и умён, столько же расчётлив в своих намерениях, сколько и решителен в исполнении», – писал в своих донесениях французский посланник. Подобно деду, Владимиру Мономаху, Андрей Юрьевич держал все дела в разумном порядке. Решение принимал не сразу, приняв – не менял, заранее обдумывая, как приступить к делу. Произнесённое вслух слово о стенах означало, что многое к тому было уже подготовлено.
Князь Юрий Владимирович закладывал крепости: Переславль у Клюшина озера, Звенигород на Нерли, Москву на Москва-реке, Юрьев-Польский посреди открытого поля. Наблюдать за постройкой предоставлялось сыну. Лучше других Андрей Юрьевич знал, что убранство и прочность строений зависят от градников. Градники хоромы поставят, крепость-детинец[10] возведут, гридницу изукрасят резьбой. Но чтобы строение, как мудрая книга, мысль содержало и о великом с людьми беседовало, одними камнеделами и плотниками не обойтись. Разработать первоначальный план, определить облик здания и привести в дружественное согласие размеры отдельных частей мог только зодчий, познавший все хитрости строительного мастерства. В народе говорили – хитрец.
Где, в какой земле неведомой, проживал хитрец, способный сложить из камня мечту о единстве и мире?
Андрей Юрьевич кликнул клич: «Приходить во Владимир всем рукоделам, кто может срубы рубить, стены ставить, камни теслом тесать, наиважнее всего устроителям всяких зодческих планов и хитростей». Гонцы понесли княжий клич во все ближние и дальние земли, во все окрестные государства.
Призвав казначея, Андрей Юрьевич распорядился:
– Тому, кто пожелает хоромы расширить или новую избу срубить, выдавай ссуды, как при отце делалось, да не скупись, сделай милость, беднякам со скидкой давай.
– Слушаюсь, князь Андрей Юрьевич, – согласно кивнул казначей. – Невелика ныне казна, в дороге порастрясли сундуки, народ в городах одаривая, да на святое дело не жалко.
– Градники собрались, как велел?
– В Присенной горнице дожидаются.
В просторную горницу, расположенную возле сеней, Кузьмище Киянин вошёл в разгар беседы. Староста плотницкой артели, сухонький, плешивый старик с жилистыми руками, наставительно говорил:
– Крепость строить – войну беспокоить, избу рубить – мир крепить.
Сказанное Кузьме понравилось, он записал эти слова.
– В Вышгороде, где ты проживал, князь-отец наш, – продолжал степенно старик, нимало не смущаясь беседой с князем, – лет за сто до тебя замечательные своим рукодельством плотники проживали, руби-топор, Миронег и Ждан-Никола по имени.
– Знаю, старик, в летописи читал.
– Главное, за что они в летопись-то попали? За то, что на многие годы строили, руби-топор. В плотницком деле поспешка во вред. Чтобы внукам и правнукам строение передать, для этого по всем законам рубить надобно.
