Сергей Бородин - Баязет
Аяр сидел в седле небрежно, но крепко. Воины, приноравливаясь к нему, то сбавляли рысь, когда пересекали безлюдные места, то пускались вскачь, когда показывались селенья, чтоб народ сторонился перед ними: велика честь селенью, что по его улице мчится царский гонец.
В отяжелевших от дождей и от пота чекменях, в широких лохматых треухах, одними лишь копьями напоминали они, что не простые всадники скачут следом за красной косицей гонца, но сами воины повелителя.
Кругом простирались мутные февральские просторы, словно в воздух, как в воду, плеснули молока.
В Каршах, в тесном древнем городе, остановились ночевать под кровом многолюдного, шумного караван-сарая, заслонённого от базара строем больших, ветвистых карагачей. Аяр знал эти деревья летом, когда, смыкаясь кронами, они распростирали густую благотворную тень. Теперь они высились голые и неподвижные.
К ночи заветрело. На чёрных ветвях карагачей большая стая ворон подняла неумолчный гомон, перекликаясь с другой стаей, носившейся в хмуром, темнеющем небе.
Зимние деревья никого не могли укрыть от студёного сырого ветра с востока. Ветер загулял и по просторному двору караван-сарая, сметая на людей мусор с кровель.
Аяр, разогревшийся от быстрой езды, скинул чекмень, скинул тёплый халат и, прежде чем отдыхать, прошёл на конный двор выбрать сменных лошадей, чтоб их подготовили ему к рассвету.
Для долгого отдыха в пути у гонца не было времени: пути гонца, как и все переходы караванов, чётко расчислены в книге «Дорожник», и этого расчисленья никто из гонцов и никто из караванщиков не смел нарушать. Каравану полагалось идти от Бухары до Каршей четыре дня; гонцу — три. Каравану идти от Каршей до Балха — восемь дней; гонцу — пять. И так по любой дороге, до любого города. Если гонец на сменных, отстоявшихся лошадях ухитрялся пройти расчисленный путь быстрей, награждался.
Стемнело. Уже не видно стало городских строений, а ветер не унимался. И вдруг повалил снег. Накаркали вороны! По снегу не расскачешься. Вот тебе и Карши — родной город великой госпожи — царицы Сарай-Мульк-ханым. Потому и город ныне прозывается Каршами, а не прежним именем — Несеф. Карши — значит дворец. А дворец в Несефе поставил правнук Чингиза Казан-хан, отец великой госпожи; тут и родилась она, в этом самом дворце, тут и росла до пятилетнего возраста, пока не убил Казан-хана хан Казаган. Как зять Казан-хана, нынче прозывается Тимур Гураганом, ханским зятем. А дворца того в Каршах уже нет. Хан Тохтамыш разрушил тот дворец лет десять назад, когда повздорил с Тимуром. Где-то он нынче, неблагодарный Тохтамыш-хан? Дважды Тимур ходил его бить за неблагодарность. Под Чистополем во чистом поле бил. На Тереке-реке бил. А всё ещё цел Тохтамыш-хан, а всё ещё где-то скрипит зубами, точит меч, не угомонился, не поклонился Повелителю Мира.
Может быть, тысячу лет стоит этот город Несеф, нынешний Карши. Много дел тут поделалось, много всяких людей побывало, пожило, сошло в забвенье. Много снегу сюда наметало со степи, много его здесь перетаяло. А вот опять наметает, метёт, валит. А на рассвете надо выезжать и ехать наскоро.
Всю ночь Аяр вскакивал, выходил глядеть, не стихает ли снег, не светает ли утро.
Когда в предрассветной синеве выехали из ворот, Аяра знобило. Никак не мог согреться.
На городских кровлях лежали белые тяжёлые слои снега. Весь город казался разглаженным белыми плоскостями кровель; и между ними вздымались в небо серые султаны голых тополей да желтели сырой глиной стены строений.
Кони увязали в снегу, в глубоком, рыхлом снегу, прикрывшем всю землю ровной гладью. Кони то оскользались, то спотыкались, — не разглядишь ни канав, ни кочек.
В каршинской степи, на бескрайнем просторе, понесло навстречу всадникам студёным ветром. Заиндевела шерсть лошадей. Слезились глаза от стужи, от ветра.
Когда добрались до Маймурга, смерклось. Заночевали в низенькой келье постоялого двора, заполненного большим овечьим гуртом.
Под заношенным холодным одеялом Аяр ворочался всю ночь, пересиливая себя, не желая поддаться тяжёлой слабости, силясь перебороть болезнь.
Утром, ослабевший, пошатываясь, он всё же сел в седло и поехал дальше. Но всё трудней стало ему держаться в седле. Тело настойчиво тянулось к земле, к покою. Впереди был постоялый двор — Рабат-Астан. Можно было остановиться там. В этом рабате редко останавливались, предпочитали добираться до Миянкалы, укреплённого караван-сарая, где всегда стояло много проезжих, где были запасы корма для лошадей и верблюдов и хорошая харчевня. Но не только до Миянкалы доехать, а и до Рабат-Астана у Аяра не хватило сил.
В какой-то небольшой, до кровель заваленной снегом деревушке Аяр остановился. Воины помогли ему дойти до первой мазанки.
Постучались в чёрную от времени низенькую калитку.
Вышел старик в широких засаленных овчинных штанах. Их шов кое-где распоролся, и в прорехах торчала бурая овечья шерсть. Серые глаза слезились над свалявшейся бородой, похожей на лоскут овчины.
Длинная домотканая рубаха, распахнутая на груди, на пронзительном ветру не могла укрыть от стужи костлявого старого тела, но старик неторопливо здоровался с гостями, неторопливо вёл их по двору, гремя по оледенелой земле одеревенелыми туфлями, надетыми на босу ногу.
В приземистой лачуге, в тёмной комнатке под чёрным низеньким потолком, на глиняном полу ничего не было, кроме истёртой войлочной подстилки да глиняного кувшина у двери. Но вошедшим сразу показалось здесь теплей, чем снаружи, хотя теплей здесь было лишь оттого, что толстые стены укрыли иззябших путников от ветра.
— Один из воинов начал было объяснять хозяину, что Аяр заболел, но старик, как бы успокаивая их, поднял перед воином ладонь, приговаривая:
— Погоди, погоди…
И торопливо нырнул в другое жильё, откуда принёс две овечьи шкуры. Он расстелил их на войлоке, и Аяр беспомощно опустился на них. Постояв над ним, старик снова ушёл. Он вернулся с широким, много раз латанным шерстяным чекменём, накрыл Аяра и сказал:
— Лежи.
Воины внесли перемётные мешки и поставили их у стены около двери, а седло уложили возле Аяра, чтобы ему было на что опереться. Но прежде чем лечь, Аяр, закрыв глаза, вытянул из-за голенища кисет, засунул его за ворот, где под мышкой был у него потайной карман, и сказал воинам:
— Хозяин меня обережёт, а вам тут места нет. Поезжайте, ждите меня в Рабат-Астане. Да сыщите там лепёшек или ещё какой еды, а завтра один из вас привёз бы мне сюда. Тут у них у самих ничего нет.
— Есть! Есть! Гостю найдём! — самоотверженно заволновался хозяин. Обидеть нас хочешь?
Аяр послушался, но остерёг свою охрану:
— Ждите меня в рабате. А тут ни у кого ничего не трогать, не брать.
Воины переглянулись с неудовольствием: не в их обычае было отказываться от того, что можно вырвать. Если сам царский гонец захворал, никто за такое дело не попрекнул бы. Однако Аяр был твёрд:
— Езжайте, не то до темноты не поспеете!
И, потеряв силы, лёг. Он только сказал, когда хозяин проводил воинов:
— Мне ничего не надо, отец. Дай мне поспать.
Но хозяин вскоре принёс в чёрной глиняной плошке разогретое сало, растёр Аяру грудь и густо намазал ему пятки и ладони.
— Дитя я, что ли… — возражал Аяр, но подчинялся этой отцовской заботе, которой не знавал за всю жизнь с младенческих лет.
Уже в дремоте спросил:
— Как имя, отец?..
— Онорбай.
— Богатое имя!
— Только оно одно богато!.. — усмехнулся хозяин. — Лежи отдыхай.
— А я — Аяр.
— Знаю, воин сказывал… — И опять хозяин усмехнулся, теперь, видно, этому нелестному прозвищу гонца.
К утру у Аяра озноб утих, а днём под напором яркого солнца и тёплого ветра сугробы истаяли. Лишь кое-где в тени оставались сизые пятна хлипкого снега. Аяр лежал обессиленный, голова отяжелела, всё вокруг казалось непонятным, как во сне: откроет глаза — сидит старик и что-то скоблит ножом; другой раз откроет — уже вечер и в дверях стоит широкоплечая коренастая девушка; третий раз откроет — ночь, где-то грызутся собаки, видно схватились с волками.
Прошёл один день, и другой день прошёл, и Аяру полегчало. Оставалась лишь слабость да тяжесть в голове. Но больной уже сидел, разговаривал с хозяином, выходил наружу погреться на свету.
Из сырой земли, как зелёные язычки, высовывались ростки тюльпанов, предвещая весну.
Старик, подойдя к росткам, сказал:
— Они уже с неделю как выглянули, поманулись на солнце, да снег их привалил. А они устояли, дальше тянутся. И примечаю: росли и под снегом, не переставали расти.
Но Аяр всё ещё ленился поддерживать разговор.
