Руфин Гордин - Иван V: Цари… царевичи… царевны…
— Слыхал я, что ту дань взимают не только деньгами и плодами земли, но и детьми — дань кровью.
— И это есть. Старинный обычай. Увозят детишек под стоны и плач матерей, хотят воспитать из них цепных псов султана — янычар.
— Покамест здесь твоя приставь. Займу тебя переводами отцов церкви — блаженного Августина, Франциска Ассизского.
— Франциск — юрод. Он — пустосвят, — возразил Николай.
— Гм… Может быть, может быть. Ну тогда «Шестоднев» Василия Великого.
— Достойно есть! И Августина — «О граде Божием» и «Исповедь» — душеполезное чтение.
— Согласен, — кивнул Досифей. Но лицо его неожиданно омрачилось. — Заботы гнетут. Вот ты говорил — дань. Турка обложили святые места данью. Накопилось долгу — восемьдесят три тысячи левков. Где взять — ума не приложу. А они как с ножом к горлу — плати! Пущусь с сумою к христианским государям — сбирать доброхотные даяния. Более всего надеюсь на благочестивейшего государя всея Руси Алексея Михайловича. Он щедрый жертвователь на церковные нужды.
— Громадные деньги. Сберешь ли?
— Надеюсь. Но вот другая докука. Созываю я в Иерусалиме Собор для составления и утверждения православного исповедания веры. Много ныне разномыслия, много суетных толков. Надобно твердо стоять на незыблемых догматах церкви нашей. Съедутся все иерархи, а я погрязнул в денежных заботах. Избегнуть их неможно.
— То достойные заботы, — поддержал его Николай.
— Разумеется. Но ведь я все деньги из патриаршей ризницы отдал на выкуп христианских пленников. Рабов то есть.
— И се благое дело. Воздастся!
— Э, жди когда еще.
— Господь вонмет, и деньги притекут, — продолжал утешать его Николай.
Здесь, в Константинополе, патриарх Досифей жил как бы со стесненным дыханием. Каково сознавать, что некогда отсюда воссияло солнце христианства, а ныне эти священные камни попирают слуги ислама, враги креста. Великий город был полон святынями — храмами, обращенными в мечети.
Святая София — Премудрость Божия, святая Ирина, церкви Божие матери Всеблаженнейшей, Пантократера — Вседержителя, святого Феодосия, святых Сергия и Вакха и множество других. Со стесненным сердцем проезжал патриарх мимо. Все вопияло, память о славном прошлом не желала умирать. И его, как и весь христианский мир, поддерживала вера, что настанет год, и Константинополь будет возвращен в лоно христианства, а над куполами церквей снова восстанут кресты.
Пока же христиане — греки и армяне, — как и другие народа, пребывали в унижении. Они были, как сказано, райей — стадом. Пастухи — турки — стригли всех иноверных, стригли свое стадо и приносили в жертву пасомых. Господ было множество — паши, беи, имамы, аги, бейлербеи, и все тянули руки: дай, дай, дай! Гони куруши, левки, пиастры, гони шерсть, мясо, мед, зерно… Все, что рождает земля и труд подневольных людей — рабов. Череда налогов растет. И уже есть налоги на зубы, на воздух, на воду…
Мир стоял на насилии. И так было от века. И никто и никогда не пытался изменить это. Установления веет религий гласили одно, они провозглашали незыблемые истины: все равны перед Богом от рождения до смерти. Но эти истины попирались теми же служителями Бога, не говоря о простых мирянах.
— Как грустна жизнь, — заключил Досифей. — Я тружусь во имя справедливости, а она не приближается, а отдаляется. И порою мне становится жаль моих усилий, уходящих, как вода в песок. Не внемлет; видно, мне Господь.
— Нет, кир Досифей, имя твое не сотрется в веках, ибо память о добрых делах, об истинных подвижниках церкви не умирает, — убежденно проговорил Спафарий.
— Э, все тленно, и человек — игралище судьбы, — махнул рукой патриарх.
Он дернул за шнур и тотчас явившемуся служке велел запрягать свою двуколку — единственный дозволенный ему властью выезд. Для турок его высокий духовный сан ничего не значил. Он был духовным главою неверных, а потому ему разрешался экипаж об одном животном и двух колесах. Меж тем духовный пастырь турок шейх-уль-ислам выезжал в экипаже о шести животных в сопровождении почетного эскорта и скороходов.
— Отправляюсь в Порту: просить об отсрочке дани — казна пуста.
— Да сопутствует тебе удача, святейший патриарх!
Николай отправился в свою келью. В патриархии, как было сказано, скопилась богатая библиотека, и он решил воспользоваться ею для совершенствования в арабском, в коем был нетверд. Его привлекали сочинения арабских мудрецов. Он находил в них раскованность и свободу взглядов, чуждую его единоверцам.
Впрочем, они так же блуждали в поисках счастья и гармонии. Но порою судили здраво и смело. Он взял с полки фолиант, содержавший труды Абуль Валида ибн Рушда. Оказалось, он отрицал бессмертие души, возможность воскрешения из мертвых.
«Что думают философы о существующем мире? — вопрошал его халиф. — Вечен он или же имеет начало во времени?
От этого вопроса объял меня страх, — признавался ибн Рушд, — и я стал искать предлога, чтобы на него не отвечать».
Он был трезв в своих взглядах на мироздание, а потому и откровенен. И не опасался этой откровенности. Мудрец призывал правоверных возвратиться в добродетельный град, где нет ни насилия, ни обмана, ни лжи. Но, оказалось, он и сам не знал, где находится этот град.
«Мы не найдем, — писал ибн Рушд, — ни одного божественного законоположения без того, чтобы оно касалось не только мудрецов, но и всех без исключения людей. И поскольку счастье может быть достижимо не только малой кучкой людей, оно должно распространяться на весь народ».
И это утверждал мыслитель пять веков тому назад!
Николай стал выписывать мысли и афоризмы арабского мудреца. «Всякий пророк — мудрец, но не всякий мудрец — пророк». Или: «Полное познание Бога возможно только через познание всего сущего». Ибн Рушду были знакомы сочинения. Платона и Аристотеля, он вообще был широко образован, а потому и мыслил широко, что казалось Спафарию удивительным для столь отдаленного времени. Из глубины веков простирались лучи острой мысли. Женщину тогда принято было считать существом низшим, лишенным прав. Ибн Рушд почитал это несправедливым. «В некоторых городах, — писал он, — способности женщин остаются неведомы. И они служат только для деторождения и услужения своим мужьям. Это исключает другие их занятия, хоть порой они обладают выдающимися способностями. По этой причине они там не подготовлены ни к чему иному и более всего напоминают растения».
Ничего с той поры не изменилось в положении женщин ни в исламском мире, ни в христианском. Они все так же «напоминают растения», как о том писал ибн Рушд. Во Франции, однако, он видел иных женщин и много слышал об их видной роли в обществе. А шведская королева Христина?! Могла ли где-либо женщина достичь такой высоты? Она была выдающейся правительницей, которую, однако, сгубили пагубные страсти, вынудившие ее отречься от престола и бежать из страны. Молва приписывала ей убийство любовника, развратный образ жизни. Но кто знал истину?
Тем временем возвратился Досифей.
— Я побывал у рейс — эфенди, ведающего иноземными делами, — рассказывал он. — Мы с ним в добрых отношениях. Но он всего лишь двухбунчужный…
Николай знал, что единственным знаком отличия у турецких вельмож был бунчук — пучок волос из конского хвоста. За великим визиром — первым в чиновничьей иерархии — несли три бунчука. Были и просто визиры — двухбунчужные, стало быть, ступенью ниже. Рейс — эфенди двухбунчужный — был министром иностранных дел.
— Мы с ним в добрых отношениях, ибо он поумней и дальновидней самого великого визира, не говоря уж о других чиновниках Порты, этой, по выражению турок, рикаб и хумаюн, то есть высокого султанского стремени. Просил отсрочить долг за снятые места. Увы, он бессилен, вдобавок ко всему выставлена на продажу новая партия христианских рабов, шестьдесят четыре души — русские, сербы, болгары, валахи, женщины с детьми, даже старцы. Как быть, ума не приложу! Денег нет. Ждут посольства из Москвы, авось перепадет и нам на богоугодное дело, — с надеждой закончил он.
Москва лежала далеко на севере, в снегах, я о ней шла молва, как о третьем Риме — оплоте христианства, светоче православия. «Свет сияет из Москвы, — писал земляк Спафария молдавский патриарх Досифей, — распространяя длинные лучи и доброе имя под солнцем». В Москве у иерусалимского патриарха Досифея был покровитель и радетель, глава Посольского приказа ближний боярин Артамон Матвеев. Он не забывал о нуждах патриархии и сколько мог слал помогу.
Оставалось ждать прибытия посольства на зафрахтованном московитами корабле. И Спафарий, уставший от долгого сидения над книгами и рукописями, решил отлучиться от них и побродить по великому городу я вновь приложиться к его древним камням.
— Побродить? — усмехнулся Досифей. — Ты забыл, что на узких улочках Константинополя ты можешь либо утонуть в нечистотах, либо быть облитым помоями. Я дам тебе лошадку и прикажу выдать турецкое платье, а уж остальное в твоей власти.
