Яков Слащов-Крымский - Крым, 1920
Вообще период защиты Крыма был для меня крайне неудачным с точки зрения службы. Никогда в жизни я не получал столько выговоров — тут мне выговор и за тыл (передача Фроста), и за горцев, и за частную жизнь (возил подводы по Сивашу), и, наконец, за вмешательство не в свои дела, сказавшееся в желании ревизовать и контролировать мне не подчиненную крымскую контрразведку, в которой творилось много странного, за постановку задач флоту (личное желание командующего флотом Ненюкова) и, наконец, за то, что я одел всех людей своего корпуса и присоединившихся к нему частей, естественно исчерпав для этого содержимое складов. Выговор Деникина показал, что принципом Добровольческой армии было держать склады для оправдания наличия большого числа интендантов, а люди пускай мерзнут. Система эта [44] привела к сдаче красным огромных складов Деникина. Я привожу все это как характеристику умиравшей армии, командование которой не обращало внимания на вопиющие грабежи Май-Маевского, Покровского, Шкуры, Мамонтова и прочих. Не помогая в военных операциях, оно находило возможность вмешиваться в личные вопросы не принимавших участия в грабежах начальников и держать при них никем не контролируемую контрразведку, творившую явные беззакония, грабежи, убийства и растрату денег и прикрывавшую все это «разведывательной» тайной, а в сущности набивавшую свои карманы. [45]
Глава VII. Орловщина, ее причины и борьба с ней
Если кто видит в орловщине что-то вроде пролетарского движения или вообще сочувствия Советской власти, то я его сильно разочарую. Это было движение партии «И. И.» («испуганный интеллигент»). Доказательство этого читатель увидит на протяжении моего рассказа о ее зарождении и бесславной гибели.
Орловщина зародилась не в Крыму — там она, благодаря Орлову, получила только свое название. Орловщина была результатом поведения старшего командного состава белых и появилась в Крыму после бегства от Орла и с предыдущими эвакуациями весною 1919 г. из Одессы и из Севастополя; она питалась ожиданием таковых в будущем при поражении, подтверждением чего было поведение командующего войсками в Одессе{17} в 1920 г.
Здесь надо учитывать то обстоятельство, что высший комсостав в массе был не слишком крупного капитала; он разошелся [46] с общим движением и, как полагается, в серьезную минуту спасал себя, предавая своих подчиненных. У орловцев не было особой платформы, они просто заявляли: «Генералы нас предают красным, они неспособны спасти положение. Долой их. Станем вместо них и поведем борьбу».
Я уже говорил о состоянии тыла белых и о той боязни красных, которая существовала. И вот капитан Орлов в Крыму возглавил группу, провозглашавшую борьбу с высшим комсоставом.
Капитан Орлов — кадровый офицер, неудачник, за время войны не подвинувшийся выше капитана, но со страшным самолюбием и самомнением. В тылу Добровольческой армии развилась мания формирования частей. Старый крымчанин Орлов взялся за это. В момент моего прибытия в Крым он уже имел «мандат» на формирование части.
Читателю уже известно то недоверие, которое питало мелкое офицерство к высшему командному составу и, можно сказать, вполне основательно. Это офицерство встречало поддержку со стороны мелкобуржуазного элемента, естественно обеспокоенного переменой политики верхов Добровольческой армии в сторону крупного капитала. Это — основа движения; в дальнейшем же имело большое значение желание честолюбивого Орлова играть роль и взять власть в свои руки.
Орловщина была серьезным движением, с которым пришлось очень и очень считаться. Одесская эвакуация Шиллинга дала ей твердую почву. К новороссийский эвакуации Деникина я ее по долгу службы ликвидировал.
До боя 23–24 января я разговаривать не смел и не мог, после него и ряда неудачных набегов красных я потребовал формирования Орлова на фронт.
Вот тут и вышел скандал, которым воспользовались большевики. В день атаки красных на Тюп-Джанкой Орлов совместно с князем Романовским и герцогом Лейхтенбергским, захватил Симферополь.
Не смея выступать против меня, капитан Орлов арестовал в Симферополе коменданта, губернатора и вообще лиц, о которых я писал Деникину, что они не соответствуют [47] своей должности, потом же он прихватил случайно ехавшего от меня коменданта Севастопольской крепости и приехавших от Шиллинга ко мне начальника штаба войск Новороссии Чернавина и начальника гражданской части при Шиллинге Брянского.
Всем этим лицам было объявлено: «Вы арестованы по приказанию генерала Слащова». На это генерал Чернавин возразил: «Я сейчас еду от генерала Слащова и не допускаю с его стороны предательства; если бы было нужно, он бы сам меня арестовал». Чернавин был прав, тем не менее, все были арестованы. Ко мне в «революционном» поезде приехал князь Романовский, член царствовавшего в России дома, и много говорил, но ничего не объяснил: понять его было совершенно невозможно. На рассвете телеграмма от Орлова: «Вы задерживаете князя, это не честно — он переговорщик». Я ответил: «Задерживать не собирался. Его высочество едет. Я еду в Симферополь». Кроме того, мною была предана телеграмма: «Если не освободите арестованных, то взыщу я» — следом телеграмма: «Бывшему отряду Орлова построиться на площади у вокзала для моего осмотра». Я приехал в Симферополь.
Орлов перед моим приездом вышел из Симферополя. С ним ушло около 150 человек. 400 человек построились на площади у симферопольского вокзала. Все арестованные были освобождены Орловым по предыдущей телеграмме, и генерал Чернавин встретил меня на вокзале.
Я не стану здесь повторять мою газетную переписку с Орловым{18}, укажу только цель моих действий. Орловщина была движением младшего офицерства как результат недоверия к высшему командованию; случайно его возглавил Орлов, обуреваемый честолюбивыми мечтами стать командующим в Крыму. Столь же случайно представителем высшего командования в Крыму оказался я. Если бы я повел борьбу с орловщиной резко, посылая против [48] нее воинские части, в особенности до 23–24 января, неизвестно, чем бы дело кончилось. Заняли ли бы Крым красные, овладел ли бы им Орлов, остался ли бы я, во всяком случае, даже при моей победе в открытом бою орловщина не была бы изжита. Тут надо было фактами доказать идущим за Орловым массам, что я соответствую своей должности, а Орлов крадет деньги и его поведение на руку осаждающим Крым. Поэтому я выступил против Орлова только после победы на фронте и потом держался крайне сдержанно, даже помиловал его с условием отправки со всем отрядом на фронт. Проводя ряд амнистий и настаивая только на отправлении формирований Орлова на фронт, а потом и на денежной отчетности, я совершенно дискредитировал Орлова в глазах шедших за ним и уничтожил орловщину 12 марта без потерь для своих частей, с переходом его отряда на мою сторону. (Но это было позже, а пока надо было спасать положение).
До 12 марта я держался крайне осторожно. Сам Орлов чувствовал непрочность своей позиции; этим и объясняется то, что прямо против меня он выступать долго не решался, а производил аресты моим именем, все время ссылаясь на то, что и «Слащов так думает»; поэтому после амнистии ему пришлось с отрядом выступить на фронт и стать в Воинке — тыл был мною спасен, но фронту грозила опасность. Надо было еще раз иметь «шумную» победу и раздавить Орлова; это произошло 8–12 марта под Юшунью. Пока же я выжидал. В то же время за помощь Орлову я отрешил от должности ялтинского начальника гарнизона генерала Зуева и вызвал к себе из Алушты полковника Протопопова. Это был старый офицер, убежденный монархист, имевший большие связи как с крымской крупной буржуазией, так и со Ставкой через казачество (сам казак). В момент орловщины он оказался на стороне Орлова (конечно, тайно снабжал его и посылал ему формирования). Мой вызов заставил его открыть карты, открыто не исполнить моего приказа и выехать к Орлову, но его же подчиненные по моему приказу его арестовали и привезли в Джанкой. Военно-полевой суд приговорил его к смертной казни. [49]
Не донося Деникину, я утвердил приговор{19} и приказал привести его в исполнение и только потом донес о совершившемся факте. Буча поднялась страшная, но колеблющиеся элементы больше не колебались.
Резкость моих действий привела к безусловному выполнению моих приказов, что имело и вредные последствия. Этот вред заключался в следующем: после того как все убедились в необходимости исполнения моего приказа на примере Протопопова, понесшего жестокую кару за ослушание, население решило, что если Слащов так взыскивает с верхов, то что же он сделает с «простыми смертными», совершенно не учитывая того, что карал я именно верхи. И вот после этого нашлись авантюристы, особенно из контрразведчиков, которые отдавали приказы моим именем, и все им подчинялись. Дело дошло до того, что мне пришлось объявить в газетах{20}, что по закону от моего имени может отдавать приказ только мой начальник штаба; если же приезжает другое лицо, то оно должно иметь соответствующие письменные, за моею подписью и печатью, полномочия, но и то при малейшем подозрении прошу в любое время дня и ночи звонить в Джанкой, вызывая лично меня к аппарату. Этим объявлением хотя немного удалось обуздать авантюристов. [50]
