Милош Кратохвил - Европа в окопах (второй роман)
Но в его присутствии как-то не получалось.
Офицеры сорвали злость, резко отбросив в угол фуражки и ремни.
Но их мысли были обращены только в одну сторону: туда… к нему.
Как это вообще могло случиться? И почему, не ожидая, когда перестрелка кончится, его принесли в блиндаж?.. Это должно было произойти в самом начале боя, потому что сейчас он уже заметно начинал желтеть. Судя по характеру раны было исключено, чтобы его подобрали живым. Видно, кто-то счел это необходимым и приказал солдатам, чтобы его не оставляли под открытым небом, ведь и кадет уже принадлежит к офицерскому составу. Кроме того, всем было известно, что его отец не только поставщик двора, но и фигура, весьма уважаемая армейским интендантством, которое он снабжал всевозможными кожемятными изделиями.
Комарек бессознательно достал из кармана портсигар, собираясь закурить, но звук открываемой крышки задержал его руку. Он защелкнул портсигар и вернул его на место.
Тогда Габерланд сделал единственно разумное в данных обстоятельствах: вынул из «чуланчика» под своим ложем бутылку чего-то среднего между чистым спиртом, сливовицей и неопределенного вкуса пряной водкой. Эта потрясающая смесь имела одно неоспоримое достоинство — она была настолько крепка, что хватало нескольких глотков, и человек, отведавший ее, из болота печали и страданий легко переносился в такие высоты, откуда мог взирать на все со снисходительной улыбкой и откуда все выглядит куда менее ужасающим и тяжким, скорее обнаруживая свою трагикомическую сторону. К тому же утешительная философия, которая позволяет оценивать происходящее sub specie aeternitatis, то есть с точки зрения вечности, в какой-то мере лишала остроты самую жгучую боль.
И вскоре оба офицера решили, что ведут себя как дети, хотя уже вкусили здешней жизни по горло, и что, к примеру, могут спокойно закурить, потому что Помидору это наверняка не помешает, а был бы он жив, так еще бы и протянул им с улыбкой зажженную спичку, хотя сам, разумеется, не курил.
Все в нем было естественно. Просто и естественно отказался он от возможности не пойти на фронт по состоянию здоровья и был призван, как все остальные, хотя его отцу в Будапеште ничего не стоило добиться, чтобы сына забраковали (несмотря на то, что Помидор действительно выглядел здоровым и крепким, как помидор).
И снова возникло следующее «почему», столь же бессмысленное и пустое, как все посмертные «почему».
Комарек с Габерландом предпочли оставить эту тему и вновь обратились к бутылке, которая на сей раз заменила им и ужин.
— Панихида…
— Что это? — спросил Комарек. — Это как-то связано со смертью?
— По ритуалу православной церкви это заупокойная месса, совершаемая перед погребением. Примерно наш сегодняшний случай. Слово взято из греческого и первоначально означало всенощную. Потому что во времена, когда христиан преследовали, они могли молиться сообща только по ночам.
— Все, ну абсолютно все они усложнили.
— Кто?
— Да христиане. Только подумай: есть ли что проще смерти? Вот видишь — дырка во лбу, и конец. Но стоит прицепить к этому душу, бессмертную душу, как тут же начинаются сложности: во-первых, тут налицо тело, а оно, хоть ты верь во что угодно, разлагается и вскоре самым неприятным образом убедит каждого, во что ему свойственно превращаться. А во-вторых, душа, которая, судя по всему, — я имею в виду христианскую душу, — как говорится, где-то витает, избавившись от этой гнили… Да только общение с ней довольно затруднительно, и никому еще впрямую не удавалось, так что и вправду нам остается одно лишь тело. А теперь скажи мне: либо я верю в бессмертие души, и тогда телесная оболочка, я хочу сказать — телесная оболочка души, меня нисколько не интересует, тем более что ни с какой вечностью она не имеет ничего общего. К чему же тогда эти пышные похоронные обряды, разукрашенные гроба, венки, цветы, надгробные памятники и все прочее?.. А во втором случае, если я ни в какую душу не верю, к чему мне столько заниматься этой скоропортящейся телесной материей, которая не содержит в себе и одной миллионной шанса проявить себя как частица некогда живого человека?
— Выходит, ты против каких бы то ни было погребальных обрядов, заупокойных молебнов и тому подобных вещей.
— До того момента, как я попал сюда, я был таким трусом, что подавлял в себе все, что сейчас говорю и что так или иначе во мне существовало, я принимал участие во всех похоронах, родственных и воинских. О последних нечего и говорить — они проводились в полном смысле слова формально, строго по установленному регламенту, без всяких проволочек. Хуже было с гражданскими похоронами. Там в первую очередь действовал взаимный контроль всего рода, весь клан присматривал, не отсутствует ли кто, а если да — то почему. Одновременно распределяли пришедших по рангам и выставляли им отметки. И кроме того следили, кто как одет, в особенности тут проявляла активность женская часть общества: «Эта шляпа к такому случаю совершенно не годится!», «Ты видишь ее платье? Она ходит в нем на все похороны», «И не стыдится прийти сюда со своим… ведь развод еще не оформлен!». Это произносится вслух. Но обмен мнениями происходит и беззвучно в черепах тех, у кого они, в отличие от покойного, еще облачены живой плотью. Я имею в виду шевелящиеся в мозгу мысли, которые на похоронах выглядят примерно так: «Просто ужас, как долго тянется эта канитель! Мое тесто дома наверняка перекиснет… Если муж узнает, что я пошла на похороны, он не преминет этим воспользоваться… Нет, пожалуй-таки придется заказать портнихе…»
— Доля правды в этом есть, — Габерланд протянул Комареку руку с пустой рюмкой. — Но что, скажи на милость…
Однако Комарек, уже вошедший в раж, не позволил себя прервать:
— Все это вместе взятое еще ничего не значит. Речь о другом: погребальные обряды в существующем до сих пор виде просто бесчеловечны, это жестокое, мучительное издевательство над близкими покойного. Разумеется, если они его любили. Только представь себе: выставленный на обозрение труп, церемония в кладбищенской часовне, речи и отпевание, окропление гроба — ну разве ж это не гвозди, вбиваемые в сердца близких? И каждый саднящий удар им внушает: поймите, он умер, умер! Вы оставите его здесь, в земле, и уйдете, и его с вами больше не будет! Его вообще не будет! Все кончено, кончено!! А вокруг — толпа соболезнующих, и даже если они совершенно искренне выражают вам сочувствие, все равно козыряют ножом рану, рану, которая еще так свежа, так кровоточит… А ведь есть и такие, кто, соблюдая различные формальности, делают все это лишь по светской обязанности, в данном случае приобретающей уродливые, совершенно уродливые формы! Да я и сам видел, сам не раз во время таких обрядов наблюдал за действительно близкими покойному людьми, чувствующими себя покинутыми, до глубины души потрясенными. Я знаю, знаю, говорят, будто участие «сопереживающих» утешает или даже придает силы. Черта с два! Только вспомни черную вуаль, которая прилипает к залитым слезами щекам вдовы или матери, вспомни их горестные причитания, обмороки…
— Что же ты вместо этого предлагаешь?
— Что? Я тебе скажу: там, дома, я бы, пожалуй, не смог ответить на твой вопрос, но здесь… Может быть, это и естественно, но здесь смерть научила меня чертовски ценить жизнь. Так вот что бы я предложил… Ты имеешь в виду мирное время, не так ли? Все чрезвычайно просто (разумеется, если речь идет о подлинных чувствах): коли уж проявлять их, то только по отношению к живым. Хочешь подарить цветы? Вложи их в живые руки, а не вплетай в погребальный венок. К чему все эти идиотские золотые надписи на лентах — скажи доброе слово человеку, пока он жив, пускай порадуется!
— А что же вместо похорон? Тело куда-то нужно деть!
— Никаких похорон, никакого истязания близких, ничего! Мертвое тело наидели… — до чего трудно выговаривается! — наиделикатнейше и как можно быстрее убрать с глаз долой и ликвидировать. Тайно. Тайно, без участия и ведома тех, кто особенно ранен болью и горечью утраты. Ни к чему усугублять их муки.
От удивления Габерланд только качал головой:
— То ли я прежде недооценивал тебя, то ли война действительно так тебя тряхнула…
Но Комарек не дал ему договорить:
— Война! Раз ты говоришь «война», я должен тебе ответить, что при всем огромном перевесе всяческих мерзопакостей она имеет и одно явное достоинство, пожалуй — одно-единственное: взмахом руки… взмахом руки какого-нибудь командира орудия или нажатием указательного пальца на спуск винтовки одновременно с жизнью ликвидируется и весь похоронный маскарад. Здесь сразу — труп в землю, а домой придет только листок с печатным соболезнованием корпусного начальства: «Ваш сын или муж… на поле брани… примите искреннее соболезнование…» И никто, ни одна вдова не попытается спрыгнуть в могилу мужа, ничье сердце не надорвется от жалобного пения тромбона: «Освети последний путь, солнце золотое…» Ничего! Где-то в неведомой стране, под крестом, без креста, какая разница… просто исчез. А вы, те, кто остался, вспоминайте о живом. О живом! И делайте, чего не успел доделать он…
