Татьяна Алфёрова - Поводыри богов (сборник)
8
Родники оставались самой звонкой памятью Рода. Давно не горели огни в его честь, один век наплывал на другой, имя Рода почти забылось, и бог Сварог прочно утвердился во главе, сам стал огнем. Иные жрецы поклонялись Сварогу в образе Стрибога, но это все был он, Род, пусть простые люди уже не помнили историю богов и путали образы. И маленькие домашние деревянные и каменные деды тоже были Родом, но домашним, своим для каждой семьи. Род, родня, родоначальник – первый бог, главный бог. Удивительно, что память о Рожаницах-Прародительницах сохранилась лучше, хотя они появились раньше. А еще удивительнее, что память о Рожаницах сохранится навсегда, записанная искусной деревянной резьбой наличников и крыши, кружевами и вышивками мастериц, их узорами, которые будут передаваться из поколения в поколение, от матери к дочери, от отца к сыну, утрачивая первоначальный смысл, но сохраняя очертания. Но родники пронесут память о Роде в самом своем названии, в имени.
У священного дерева с родником Рода, под его не заглушаемое голосом реки ясное журчание и легкий звон высоких трав Вольх постарался растолковать свою беду суетливому другу. Не получалось сделать ученика из найденыша: неведомая болезнь сидела у того внутри и не желала уходить, несмотря на старания волхва. Мальчик не помнил прошлого. То, что Вольх выудил из его снов, походило на правду, как крошки слюды походят на соль: род мальчика был уничтожен целиком, деревня сожжена, а он сам брошен похитителем, неизвестным варягом, да не просто варягом, а высоким предводителем, чуть не конунгом, у реки, там, где поле подходит вплотную к сосновому бору, недалеко от Ладоги. Брошен, потому что сочтен непригодным для продажи купцам. Вольх нашел его, спящего беспробудным сном, на Радоницу – крылатые псы семарглы показали, а семарглов попробуй пойми, у них и языка-то нет. Кудесник сумел извлечь отрока из сна, продолжавшегося долго, как у медведя; сна, во время которого дыхания почти не слышно, а сердце стучит тихо, как у деревьев. Кора ольхи помогла разбудить мальчика, а залезать в чужие сны Вольх умел сам. Но сны отрывисты и летучи.
Наверное, род найденыша жил далеко от Ольховой реки Волхова, хотя упоминания о нем всплывали изредка, как рыбы в бедном для рыбалки месте. В роду отрока старики рассказывали о реке, перегороженной Змеем, не пускающим воду и чужие суда. Вольх догадался, что речь шла о городе с крепостью на берегу. Именно так срублена крепость в Ладоге: на мысу, чтобы можно было кинуть цепи с одного берега на другой и закрыть путь незваным гостям. И значит, Змей мальчика – тот же Змей, что и у Вольха, хотя давным-давно сидит не здесь, а в новой столице Киеве. Олег – имя тому змею, но говорить об том не следует вслух. Какая-то большая вода была все же рядом с поселением найденыша, без воды людям не выжить, а как же иначе. Потому что, по представлениям мальчика, Змей приплыл по воде и пожрал род. Змей плыл и махал крылами, двенадцать пар плавников попирали волны, горели под солнцем крутые блестящие бока, грозный клюв тянул свое жало высоко над водами, стекали мохнатые шкуры с хребта.
– Малыш бредил, – печально заметил Гудила, – но какая фантазия!
Вольх, забывшись, потянулся за кубком, но кубок остался в землянке, и руке ничего не осталось, кроме укоризненного жеста с воздетым указательным пальцем.
– Нет, не бред и не выдумка. Малыш видел обычную ладью. Но видел первый раз в жизни, потому и принял за Змея, о котором ему рассказывали родичи. Но этот приплывший Змей найденыша – не наш. Какой-то варяг, пришлец из-за моря, пошарил по окрестностям, а княжья дружина проглядела вора. Наш Змей силен, не потерпит обиды от чужих ни для себя, ни для народа, он заботится о горожанах и подначальных племенах. Но сидит далеко, в Киеве. Наследника к власти не пускает, а тот тоже силы жаждет, копит силу. Пришлецы округу запрудили. Варягов развелось что сорок в лесу. Почему и спрашивал у тебя, какие слухи ходят, знаю, многие недовольны. А уж племен собралось в Ладоге, а невольников! После удачного греческого похода купцов набежало и своих, и чужеземцев – к тем, что уже были. Так и осели здесь. У них в дому, в их городах-странах, войны, много не наторгуешь, разве в убыток. А у нас в Ладоге – мир, торгуй – не хочу! Парчовый путь в греческую землю что торная дорога стал, ни пороги речные гостей не пугают, ни разбойники. Реки не видно под ладьями, кувшинке некуда лист выпустить. А здешние племена страдают. Тесно стало на Нево-озере, охоты не стало, рыба не та, что встарь.
Черный гивоит выдвигал треугольник головы из-под толстого корня дерева, полз ко вкусным дарам, оставленным на рассвете под ольхой робкими жителями ближней деревни, лизал пироги и каши. Мягкое пятнистое брюхо волочилось по земле.
– Пошел, падеро, не тебе оставлено! – закричал Гудила, замахал руками, затопал ногами. – Дир, почто не прибрал подношения? Меня травой потчуешь, а у самого яичницы тухнут, мокрые змеи пирог растаскивают!
– Волхву немного надо. А гивоит – животное священное, Ящеру родня. Хотя любить, Щил, должно всякую тварь!
Гудила между тем спугнул ящерицу, поднял с земли румяный пирог, обтрясая от приставших травинок, обломил подгорелый бочок и бросил под ольху, кусок получше, но поменьше – в родник, пришептывая: «Покушай, батюшко», остальное запихнул в рот. Крошки каши, полезшей из пирога, обильно осыпали его бороду.
– Всяку тварь любить, говоришь? А людей? Что ты злобишься, брат, на пришлецов серчаешь? Ведь Ладоге польза от купцов, город богатеет, люди живут лучше. Говори, Дир, про отдельных людей, этого купца и того невольника, а не о людях вообще во всем городе сразу. Людей всех вместе, чохом, судить нельзя. И любить их всех вместе трудно.
Вольх покачал головой, скупо улыбнулся – эва, заворачивает побратим, что тебе греческий посол:
– Ну спасибо, разъяснил. Торопишься, Щил, как всегда. Только-только хотел рассказать о госте, не купце, нет. Недавно мимо проезжал – из тех, что у себя под седлом при любом перегоне баранье мясо держат, чтоб мягче было, отбилось под ягодицами всадника, и едят потом тухлое душистое – спрашивал тот гость о младшем подколенном князе. Не хочет ли, дескать, народ, чтоб у власти настоящий наследник сел.
– Печенег, что ли, заскочил? – уточнил простодушный Гудила. – Так и говори, устал я от обиняков, – задумался, почесал пятерней бороду снизу вверх. – Нашел политика – печенег, ишь ты! У них ума не хватит, даже если вместе с конями мозги считать. Случайный гость, шальной какой-то. На своих кожах печенегам наши речные пороги не одолеть, а по суше – кто их пустит через юг. Булгары не спят! Хоть они и плодятся, как мухи, говорят, прямо из болот рождаются, одного убьют, десять вылезут. Нет, не мог здесь печенег объявиться.
Вольх не стал спорить, то ли вина маловато оказалось, то ли торопился закончить удивительный рассказ о найденыше. Коротко заметил, что о госте рассказал к тому, что не он один предчувствует перемены. Недовольство князем зреет, слухи летят далеко, к друзьям и врагам, на юг и на восток. Тут-то найденыш и сумеет помочь, потому и пытался его в ученики определить. Мальчик, пока спит, может побывать в любом месте, может видеть грядущее и предсказывать. Но стоит ему проснуться, накидывается чудная хворь и ну жрать.
– Сдается мне, – медленно говорил Вольх, пока Гудила подметал оставшиеся пироги, – учеником его уже не сделаешь: видел много лишнего в своих снах, ученикам неположенного; сам по себе, один – пропадет; жить, как другие, не сможет. А пока на моей лавке спит-путешествует, оно и ничего. Я его заново родиться заставил, через рыб, знаешь. Зря хлопотал, не принимает земля, а значит, и люди не примут; одна ему дорога – в тот мир. Но здесь попробовать надо еще раз, вдруг ошибся, а ну как в этом приживется. Если же нет, придется его туда послать навсегда.
– Ты что, Дир, пусть мальчонка болеет, но живет! Здесь живет! Не больно-то я верю в радости того мира, то есть верю, чур меня, но тут-то лучше. Вертоград того мира за радугой прекрасен, сады и столы там одинаково богаты, а люди равны. Но здесь тоже неплохо бывает. Что до жертв… До отправки в тот мир… Кто говорит… Жертвы нужны, и тут нам, жрецам, нож в руки. Да только, знаешь, дело такое… Я и петуха зарезать не могу, медом да маслом жертвы приношу, никому не говорил, стыдно же, тебе скажу, ага, дело видишь такое, серьезное. Не приноси мальчика в жертву!
Гудила разволновался, по его пьяненькому мятому лицу поползли слезы, безнадежно теряясь в бороде. Высоко в плотной зеленой кроне ахнула, должно быть, русалка, бросила вниз высохшую прошлогоднюю ольховую шишку, зашуршала плетеными поясками на ветвях.
Вольх успокаивающе поднял ладонь:
– Не готовлю найденыша в жертву. Он будет жить, и сердце будет стучать, и кровь бежать по жилам тихо-тихо. Но если ему лучше спать, зачем будить? Пусть спит и ходит туда, куда не дойдем мы, я не про Верхний мир, или твой Дивный вертоград, куда отправляются умершие люди, а осенью – перелетные птицы, я говорю о грядущем. Отрок обгонит нас на несколько лет и зим, передаст, что увидит там. А мы, просеяв его рассказы, как муку для хлеба, сможем отвращать беды, предупреждать о них причастных. Или решать, стоит ли предупреждать…
