Игорь Гергенрёдер - Грозная птица галка
Не верить этому?.. А что если Алексей, давеча представлявшийся мне таким искренним, на самом деле изощрённо "тонок"? "Тонок на каверзу" – как выразился Чуносов. Несколько раз выручив нас, попросту нами играет: ублажает своё самолюбие. И ждёт случая…
Отходим негустым чернолесьем, ноги скользят по влажной липкой почве, устланной опавшей листвой. Красные не отстают, стреляют. Нервируя, давяще посвистывают пули, с щёлканьем отбивают от деревьев куски коры, сшибают сучья.
Открылась река в пологих берегах, за ней – шелестящая сухим бурым камышом и осокой низина, а саженей через полтораста – крутой каменистый кряж. Дивизия уже форсировала реку и ушла, уничтожив средства переправы, оставив нам одну лодку.
Больше часа отгоняем красных ружейным, пулемётным огнём, пока батальон, ходка за ходкой, перебирается на другой берег. Наконец Санёк, я, Шерапенков, Вячка и ещё человек семь последними набиваемся в лодку. Гребцы во всю мочь налегают на вёсла: скорей, скорей переплыть реку! Выпрыгиваем на отмель, ноги вязнут в иле. Вот-вот на покинутом берегу появятся красные: примутся расстреливать нас, тяжело бегущих по топкой низине.
– Лёнька, гляди-и! – Санёк рванул меня за плечо.
Оборачиваюсь. Шерапенков остался у лодки. Упираясь в её нос руками, разъезжаясь сапогами по илу, пытается столкнуть её назад в реку. Санёк поднимает "льюис".
– Не-ет! – жму книзу ствол пулемёта.
– Давай сам! – обдал меня брызгами слюны. – Щас в лодку запрыгнет, на дно ляжет: не достанем…
Шерапенков – предатель. Улучил момент – перебегает к красным. Надо успеть убить его, но я колеблюсь. Сейчас его застрелит Санёк. Почему-то не могу этого допустить, я должен – я! Вскидываю винтовку, стреляю.
Он упал боком, поднялся на колени, столкнул лодку в реку. На четвереньках развернулся к нам, выползая из воды.
В смутном непонятном порыве я побежал к нему. Папаха с него свалилась, он медленно ложится животом в грязь.
– Они ж… могли б пловца… за лодкой… – выдавливает прерывисто, – и переплыли б удобно. А так – хрен!
Лодку уносит течением. Вымазанной илом рукой он пытается расстегнуть ворот шинели.
– Вы… стрелять скорей…
Приподнимаю его за плечи. Подбежали наши: слушают мой крик – объясняю, в чём дело. Санёк, я, Вячка, Чернобровкин несём Алексея. На его покрытом грязью лице блестят глаза; улыбается:
– Убили меня… чудаки…
Санёк остервенело матерится:
– А ты крикнуть не мог, а?! Гордый – кричать?! Гордый?!
Мы втащили Алексея на кряж, несём по косогору к поджидающему батальону. Ощущаю, как Алексей потягивается, словно вяло пробует вырваться из наших рук. Кричу:
– Санитары!!!
– Умер он, слышь, – говорит Вячка.
Известие, что я убил Шерапенкова, мгновенно всколыхнуло батальон. Нашу историю в подробностях знают все. Встречаю осуждающие, возмущённые, враждебные взгляды. В них чудится мысль: "Ишь, не вынесла душонка, что он таким молодцом показал себя!" Меня колотит нервная дрожь, пытаюсь разъяснить, доказать, что я не нарочно.
– Извольте помолчать! – кричит мне в лицо учитель труда начального училища, снимает шапку над телом Алексея.
Подошёл Сохатский, резко назвал мою фамилию. Встаю перед ним навытяжку. У него негодующее лицо.
– Кто вам дал право стрелять в своих?!
Меня качнуло.
– Ни при чём он, господин прапорщик! – вступился Санёк. – Я виноват.
– И я, – рядом со мной встал Вячка, – я тоже. Мы… мы… эх! – потупился.
Сохатский всматривается в нас поочерёдно.
– Очень странно… – он склоняется над телом Шерапенкова: – Лучший солдат у меня был.
Мы несли Алексея до ближайшей деревни. Там и похоронили. Собрали в батальоне денег, сколько у кого нашлось, отдали священнику, чтобы отслужил не один раз.
Название деревни – Мышки. От Оренбурга в ста пяти верстах.
1
С 15 августа 1918 – Поволжская армия.
Комуч – Комитет членов Учредительного Собрания (Прим. автора).
