Милий Езерский - Конец республики
Это была ложь, — Антоний твердо решил спасти понравившуюся ему невольницу.
— Требацию Тесте? Как ты смел играть в кости на моих служанок? Бессовестный!.. Клянусь Фуриями! если ты солгал…
— Ты можешь справиться у Требация.
Гнев ее утихал. Антоний отнял у нее шпильку и сделал знак Халидонии удалиться.
Невольницы с удивлением посматривали на консула, — не было еще случая, чтобы он заступался за рабов перед разгневанной женою.
Люций молча наблюдал за супругами. Настойчивость брата удивила его, и он думал, как сделать, чтобы невольница не попала к Тесте: «Если я отдам Халидонию в ее руки, сердце Фульвии смягчится, и она будет действовать со мной заодно. Мы заставим Антония вести нашу политику. А если Фульвия будет мешать мне… Но нет, не посмеет. Она была любовницей Цезаря, у меня есть две эпистолы от него, и стоит только показать их брату…»
— Нужно ладить с аристократами, — говорила Фульвия, — Лепид будет наш — разве он не друг детства Цезаря? Долабелла (ярость мелькнула в глазах Антония) — тоже, Цицерон — враг, Октавий — бунтовщик. Аграрный закон Люция, опиравшегося на популяров, сделал свое дело, — народ и ветераны требуют уничтожения амнистии, и нам нечего опасаться аристократов, которые натравливают на тебя демагога Октавия.
— Я решил, — нахмурился Антоний, — ввести в сенат центурионов Цезаря, имена которых нашел в папирусах диктатора…
Фульвия захохотала.
— Хорошо придумал! Эти «Хароновы» сенаторы поддержат тебя! Что за беда, если они — темные проходимцы? Добивайся получения Цизальпинской Галлии, — с заговорщиками нужно кончить, иначе они…
— Но Цицерон…
— О проклятый пес, враг народа! — с ненавистью выговорила она и, молитвенно воздев руки, зашептала по-гречески: — О Зевс и вы, боги Олимпа, продлите мне жизнь, чтобы я насладила свои глаза видом отрубленной головы консуляра, ненавидевшего Клодия и Куриона!
Консул пожал плечами, — он старался не верить заклятиям и надеяться только на себя и свою судьбу, хотя и был суеверен; Цицерона он ненавидел и думал так же, как и жена, что смерть оратора удовлетворила бы его больше, чем величайшие почести.
Выйдя из конклава, он кликнул атриенсиса и велел привести Халидонию. Рабыня робко остановилась перед ним. Он взял ее за руку:
— Халидония, я хочу снасти себя от гнева госпожи. Я подарю тебя Лепиду, а он отпустит тебя на свободу.
В черных глазах невольницы была такая благодарность, что Антоний невольно смутился, подумав, что он освобождает ее не ради человеколюбия, а ради своей похоти. Однако он овладел собою. Рабыня, опустившись перед ним на колени, прижала его руку к своим губам.
— Идем, Халидония, я сам отведу тебя к Лепиду… Невольница, не вставая с колен, целовала его руки, и
Антоний подумал: «Вот верное существо, которое будет служить мне преданнее, чем лучший друг, жена и братья».
Он поднял ее и, полуобняв, пошел с ней к выходу.
VII
Лепид, друг детства Цезаря, считал себя эпикурейцем: он любил пиры, женщин и наслаждения. Пристрастие к изящной обуви и роскошным тогам было у него привычкой, унаследованной от деда и отца. Преклоняясь перед эллинским искусством, он не увлекался им, считая, что если римляне и обязаны многим варварам, то явление это временное, обусловленное ходом исторических событий, случайно отодвинувших развитие римского народа па несколько столетий. Рим, по его мнению, должен был прежде всего завоевать весь мир.
Если бы Лепиду пришлось лишиться богатств и стать пищим, он, не задумываясь, пресек бы мечом свою жизнь. Стоило ли трудиться над свитками пергаментов и папирусов, дышать вековой пылью изъеденных молью хартий и терпеть лишения, не принимая участия в пирах и попойках, не созерцая юных тел танцовщиц, не наслаждаясь музыкой, песнями, поэзией, философией и любовью? Стоило ли жить, как живут десятки и сотни тысяч плебеев и рабов? Мысль об этом казалась ему безумием.
Когда Цезарь был умерщвлен, Лепид и Антоний сидели в таблинуме, прислушиваясь к крикам толп, ходивших по улицам. Антоний говорил: «Конечно, эти дикие звери, выпущенные из клетки римского закона, могут нас растерзать, но как только мы соберем войска, пусть они попытаются поднять головы!.. Помнишь, друг, как я усмирил восстание Долабеллы?.. О, этот урок они будут помнить, пока существует Рим». Лепид понял: власть хирургическим ножом закона произвела операцию государственного тела и отсекла гнилые члены; следовательно, власть, спасшая республику, священна.
Слова Антония утвердили его мысль, что нобили — избранники богов, управляющие толпою. Однако он вспомнил, что Цезарь никогда не говорил резко о народе.
«Что ж, Цезарь был хитер, Антоний же прямее, — подумал Лепид. — Если род Цезаря происходит от Венеры, то Антония — от Геркулеса». Он улыбнулся и решил обратиться к Аттику, чтобы тот порылся в родословных и определил, от какого бога или героя происходит род Эмилиев.
Еще недавно он, magister equituin,[1] собирал легионариев, объединял коллегии Клодия, разыскивал ветеранов, колонистов и приверженцев Цезаря, возмущая их речами, направленными против аристократов; потом, повинуясь демагогической политике Антония, пригласил Брута и Кассия на обед, на котором они оба восхваляли «освободителей отечества». Став вскоре после смерти Цезаря верховным жрецом, Лепид поселился во дворце Нумы Помпилия, называемом «Regia».[2] Новые обязанности изменили его прежнюю жизнь: он должен был наблюдать за фламинами, весталками и иными жрецами, вести каждый год списки магистратов, анналы, жреческие книги, записи понтификов. Работы было много, но он не мог отказаться от политики и взирал на борьбу сословий с философским спокойствием. Даже казнь Герофила и бегство Брута и Кассия из Рима не могли вывести его из душевного равновесия.
«Подкупив Долабеллу, Антоний умно повел дело», — раздумывал Лепид, рассеянно поглядывая на папирус, полученный от Аттика. Это было сочинение покойного Нигидия Фигула об оракулах и искусстве вызывать тени умерших; оно было написано тяжелым и туманным языком, и Лепид не мог понять многих мест.
«Пусть Цицерон восхваляет «героев», предательски умертвивших Цезаря, пусть он твердит, что «мертвый Цезарь управляет Римом», пусть мечется между Долабеллой и Брутом, пусть ожидает помощи от Секста Помпея, — словами и действиями он доказывает свое бессилие. Но предложить ли ему, чтобы он последовал учению своего друга Фигула и вызвал тень Цезаря? Может быть, он успокоится, когда Цезарь скажет, что продолжателем его дела будет Антоний, который отомстит за него.
Раб возвестил, что в атриуме дожидается Антоний. Лепид поспешил ему навстречу.
— Знаешь, пес Октавий опять возбуждал против меня плебс и ветеранов, — заговорил консул, приветствуя хозяина. — Он стал демагогом. Я пригрозил, что посажу его в тюрьму, и представь себе, дорогой мой, хитрость Октавия: ветераны якобы потребовали, чтобы он примирился со мной, и этот ночной горшок Цезаря прибыл на рассвете к моему дворцу. Ветераны кричали: «Мир, мир!» И, когда я вышел к ним, я увидел Октавия, который дружески приветствовал меня. Пришлось пригласить его к себе, хотя он вызывает во мне отвращение.
Лепид в раздумье смотрел на него.
— Как-то вечером, — сказал он, — появилась большая комета, и Октавий, говорят, кричал на площадях, что это душа Цезаря, вознесшаяся на небо и занявшая место в сонме богов.
— Знаю, поэтому я решил обожествить Цезаря. Он, конечно, заслуживает этого. Но знаешь — больше всего меня беспокоит противодействие аристократов закону, отнимающему у Децима Брута Цизальпинскую Галлию. Меня и Долабеллу обвиняют в желании вызвать гражданскую войну.
— Разве ветераны не требуют передать Цизальпинкую Галлию стороннику Цезаря? — удивился Лепид.
— И, несмотря на это, находятся мужи, вроде Пизона, которые якобы пекутся о спокойствии в республике, а на самом деле, несомненно, помышляют о личном благополучии, о легкой наживе!
— Надоели мне эти распри, и я решил уехать в назначенную мне провинцию. А ты что думаешь делать? — спросил Лепид и, взяв серебряный колокольчик, позвонил. Вбежал раб. — Подай нам кайкубского и фуданского вина. Так ты говоришь, Марк…
— Я говорю, — нахмурился Антоний, — что положение становится тревожным. С одной стороны усиливаются ветераны и колонисты, якобы ненавидящие убийц Цезаря; конечно, они никогда не любили диктатора, а стремятся сохранить милости, дарованные или обещанные императором. Ты скажешь, что ветеранов и колонистов поддерживает плебс? А что такое плебс? Толпы нищих, ремесленников, вольноотпущенников и земледельцев, толпы бедняков, обремененных долгами. И действительно ли плебс поддерживает ветеранов? Я знаю, что положение его мало улучшено Цезарем. И потом, ремесленники, вольноотпущенники и земледельцы скорее пойдут за Брутом и Кассием, чем станут поддерживать ветеранов. С другой стороны нам угрожают все эти «отцы отечества», «Демосфены великого Рима», не сумевшие стать у власти после умерщвления Цезаря; они обижены, завидуют нам, честолюбие не дает им спать. И я решил провести законы, чтобы успокоить взволнованные умы. О, Цезарь, Цезарь! Зачем ты даровал амнистию псам-помпеянцам?
