Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим
Всадник этот возник будто привидение, будто сама тьма породила его как раз на том самом месте, где он стоял теперь. Возможно, мягкая трава приглушила лошадиный шаг или ребята, заслушавшись, просто не обратили на него внимания и приняли топот вороного за топот своих коней…
Под лоснящейся кожей вороного переливался каждый мускул. Удила оттягивали маленькую голову немного в сторону, и дико белел во тьме белок глаза, похожий на очищенное яйцо. А всадник сидел на коне, и дорожный плащ, тоже черный, спадал с его плеч на круп коня едва не до самой репицы. Длинный черный плащ. Словно обвисшие огромные крылья.
– Хорошо поёшь, хлопчик, – сказал человек, улыбнувшись.
Алесь почти испуганно смотрел на него. Более страшного лица ему никогда еще не доводилось видеть. Широкое и загорелое чуть ли не до горчичного оттенка, оно все было исполосовано и изрезано страшными шрамами, которые лишь каким-то чудом не затронули носа и глаз, толстого горбатого носа и жестких голубых глаз под черными бровями. Усы тоже были черные и длинные, но даже они не могли скрыть надменно поджатых губ. А вот черную гриву на голове кто-то густо перевил седой паутиной. Паутина лежала целыми клоками, чередуясь с черными прядями, и падала на плечи всадника, на воротник коричневой охотничьей одежды, когда-то богатой, а теперь потертой и кое-где загрязненной.
Вышитые саквы – переметные сумы, которые носят овчары, – были перекинуты спереди через побелевшую от времени кожу седла. Из одной сумы у самой руки, сжимавшей поводья, торчала рукоятка пистолета, видимо, очень дорогого.
– Хорошо поёшь, хлопчик, – повторил человек.
Алесь поднялся. Уж кому другому, а ему не пристало теперь прятать глаза только потому, что кто-то сидит на панском коне.
– Кто вы? – спросил он тихо.
Человек не ответил. Просто протянул руку и кончиком рукояти нагайки приподнял подбородок мальчика.
– В рядне, – будто про себя сказал он. – Но это не то.
Помолчал и властно спросил:
– Чей?
– Загорский, – вместо Алеся ответил Андрей.
– Гм! – усмехнулся человек. – Не перевелся, значит, обычай. Что ж, Загорские, позже попадете к дьяволу в лапы.
И, жестко улыбнувшись, добавил:
– Не думал, что у некоторых хребтина есть…
Мальчики молчали, тесно прижавшись друг к другу. Молчал и всадник.
– Кто скажет, как проехать на Раубичи? – спросил он наконец. – Разводье, дорогу залило. Плутал лугами.
Дети колебались.
– Ну? – подгонял незнакомец.
И тогда Алесь поднял руку.
– Туда, – сказал он. – Прямо туда, через луга.
– Видите огонек? – добавил Андрей. – Так это как раз в Раубичевом доме.
– Окно в Раубичевом доме? – покачал головой всадник. – Важно. Что ж, буду править туда… А ты пой, хлопчик. Петь хорошо… Пой, пока дают…
Он тронул коня и начал огибать костер, но вдруг остановился. И на лице его Алесь увидел несмелую и потому даже вызывающую жалость улыбку.
– Эй, – негромко сказал он, – это вам. – И, достав из переметных сум, бросил к ногам Алеся… змею. Змея шевельнулась несколько раз и замерла.
Алесь не отшатнулся. Ему впервые вот так поднимали нагайкой голову. Мгновение он и всадник смотрели друг другу в глаза. Потом черный отвернулся и дал коню шенкеля.
Спустя миг коня и всадника поглотил мрак. Словно их никогда и не было. Словно тьма родила их и тьма сразу же забрала.
Дети еще какое-то время стояли остолбеневшие и смотрели во тьму.
Потом Алесь наклонился.
– Укусит, – с ужасом сказал Павлюк. – Не бери ее.
Алесь отмахнулся и поднял змею, схватив ее возле головы.
Подошел к костру. И только теперь Кондрат удивленно цокнул языком.
Змея была деревянной. Такие обычно мастерят люди, люто и упорно страдающие от безделья. Из длинной палки, рассеченная почти насквозь глубокими вырезами – через каждые четверть дюйма – и укрепленная по бокам, спине и животу жилами во всю длину, она даже была покрашена. Спина и бока змеи были пестрые, живот – желтый. Кое-где бока и разинутая пасть были тронуты густым кармином.
Мальчик шевельнул рукой, и змея начала изгибаться, совсем как живая. Сходство было таким полным, что Павел брезгливо плюнул.
– Дай, – сказал Алесю Андрей.
Они снова уселись вокруг костра и начали рассматривать чудовище.
– Даже жало есть, – сказал Кондрат. – И глаза. Во, погань!
Андрей вертел змею в руках. Потом плюнул и бросил ее в огонь. Жилы, видимо, начали коробиться, потому что змея снова стала выкручиваться и извиваться. Хищно поднимала голову и едва не становилась на хвост.
– Зачем ты ее? – спросил Кондрат. – Можно было б соседских девок пугать.
– Да ее в руки взять гадко, – отозвался Павел.
– И это, – вслух подумал Андрей. – Да еще и неизвестно, что за человек был. Черный весь. А конь злой, как дьявол.
Змея все еще выгибалась, охваченная огнем.
– Нет, хлопцы, – убежденно сказал Андрей, – с Раубичем что-то не так. Может э т о т как раз по его душу приехал. Недаром на его огонь направился… Тут уж добра не жди, когда по ночам т а к и е шныряют вокруг по болоту и с окон глаз не сводят… Приедет вот такой ночью, обнимет хозяина, и исчезнут оба… Вы глядите не рассказывайте об этом никому, а то поп епитимьями замучит.
Кондрат сел на корточки и начал разгребать угли, а потом золу.
– Готова, – сказал он, выкатывая на траву одну картофелину за другой. – И плюньте вы, ребята, на эти побрехушки. Страшно будет до ветру в кусты сходить. Ешьте вот лучше.
И первый оскреб картофелину до розовой кожуры, разломил – пар так и повалил из рассыпчатого разлома – и, бережно посолив, начал есть.
Ели бульбу с тонкими ломтиками сала. Это было так вкусно, что все уплетали, аж за ушами трещало. Павел – этот вообще не тратил времени на то, чтоб очищать картошку, и потому весь рот у него был черный, как у злой собаки.
– А ты не говори, – сказал наконец Андрей. – Побрехушки-побрехушки, а такие вот, как этот, болотные паны часто по ночам летают. Гаврила из Драговичей врал, думаешь?
– А я и не слышал ничего, что он там баял, – сказал Кондрат.
– Так ты расскажи, Андрейка, – попросил Павел.
Андрей кашлянул, собираясь с мыслями.
– Гаврила этот с разрешения пана охотится. Когда там старому Загорскому-Веже утки понадобятся или еще что, так Гавриле говорят. И вот пошел он однажды в пущу и заблудился. Видит, что до утра все равно дорогу не найдет, и решил заночевать. А вокруг трясина, так он выбрал сухое место, разложил на нем костерок и сидит греется. Начал было уже дремать. А тут выскакивает из темени какой-то пан, худой, верткий и лицом темноватый. "Как ты, мужик, смеешь на панской дороге костер жечь?! Здесь паны скоро будут ехать!" – "Паночек, – взмолился Гаврила, – какая тут тебе дорога, когда одна трясина вокруг! Голову скорее сложишь, чем конем проедешь". Тот и слушать не стал, позакидывал в трясину головешки, те только зашипели, а сам побежал дальше. Гаврила стоит ждет. Вот, думает, напасть. Нехристь какой-то, басурман шутить надумал с христианской душой. А потом слышит – конский топот, визг колес. Катит карета шестериком, вокруг нее всадники. А сверху на карете бревно привязано. Крик, хохот, кони ржут. А паны – и в карете, и на конях – все черные, точно как этот, на вороном. Лица темные, волосы черные, одежда черная с золотом. И карета черная. "Сторонись, мужик!" – кричат. Тут Гаврила и понял – болотные паны. Катят по трясине, будто по сухому. Озорники!!! И так все ночи напролет гонять будут. Но Гавриле терять нечего, еще, может, и днем из трясины не выберешься. И он начал просить: "Мои вы паночки, мои голубочки, укажите дорогу, как мне выйти отсюда. Заблудился". Те хохочут: "Цепляйся сзади за карету". Гаврила уцепился, и они помчали, как пуля. Грохот, деревья по обеим сторонам валятся, хохот. Дух заняло. Звезды вот-вот ниже колес будут. И тут как раз над головой большой сук высокого дерева. Он – цап за него! Карета из-под ног рванула и помчалась дальше. Только кучер захохотал и крикнул: "Ну, твое счастье!" – да концом длинного кнута между ушей. Гаврила завизжал, но сук не отпустил. Держится, кричит "караул", зовет на помощь. А потом огляделся – он в своем дворе, висит на перекладине ворот. Жена из хаты выходит. Аккурат первые петухи пропели. И ему: "С вечера, говорит, пропал, холера. Зачем ты туда залез, чего горланишь, чего лопаисси, пьянчуга?"
Кондрат покачал головой и заулыбался – тоже вспомнил.
– С Гавриловым свояком еще хлеще было. Тот услышал от кого-то, что если не есть последние дни перед рождественским заговеньем, так можно увидеть "дедов". Так и сделал. А вечер темный, ноябрьский. Вот он лежит и видит – лезут через вершок для дыма… Вначале его отец, покойник, лезет, потом дед, потом прадед. Может, всех, до самого Адама, увидел бы. Но вот за прадедом лезет дядька. Святой жизни был человек, ни одной службы не пропустил. Вечно этой его святой жизнью малышу глаза кололи, когда, бывало, заберется в чужой горох или опары втихомолку наестся. Лезет дядька, лезет, почти весь уже пролез, но тут его что-то задержало: как ни дергается, не пролазит – и все. Оказывается, это у него к поясу борона привязана. Украл в земной жизни и даже на исповеди не покаялся. Тут Гаврилов свояк припомнил все муки, которых через дядькину святость натерпелся, да как захохочет. Ну, и все. Вылетели они все в трубу и исчезли.
