Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
— Во нагутарил, — поднялся хорунжий городских казаков Аникита Валун, — аж камня на камне от немчуры этой не оставил, то мене люба.
Капитан Давид Бутлер, лейтенанты Томас Бойль и барон де Рон поднялись и демонстративно удалились.
— А нехай идут, — крикнул вдогонку Аникита Балун, доставая из-под стола баклагу с наливкой.
Пока её разливали, Андрей с сотником Скрипицыным вышел во двор.
— Ну и каково тут? — спросил он.
— Хужей некуда. Воевода стрельцам жалованье почитай два года не платит, себе хапает. Те, на коих можно было положиться, со Львовым ушли. Оставшиеся, коли Стенька Разя прейдёт, сразу до его утекуть, а о городских казаках во главе с Аникитой и говорить не приходится. Стрелецкий голова Ванька Красулин так воеводу ненавидит, первой нож в спину воткнёт. Стрелецкие же сотники постоянно грызутся с тремя этими разряженными индюками, коих ты расчихвостил. На чё надеется, не ведаю.
Андрей махнул рукой:
— Ну, тогда пойдём напьёмся со всеми вместя.
С тех пор как царь лично осмотрел оставшихся тридцать девиц и Наталья второй раз в жизни встретилась с ним глазами, в ней зародилась какая-то тёплая надежда.
Приставленные к девушкам боярыня Хитрово и боярыня Волкова ходили с ними в церковь и в баню, в трапезную и рукодельную палаты, обучая, как девица должна ходить, есть, пить и даже мыться и молиться, как она должна наклонять голову и как не должна. Обычаи были старые, устоявшиеся, почитай два века, со времён византийской царевны Софьи Палеолог[75].
В самом конце мая девиц повели в заново отделанную царскую опочивальню. Им являли, какое ложе ждёт одну из них. По старым традициям, совместную постель перед появлением во дворце новой царицы заказывали заново. Эта была из орехового дерева, резная, немецкая, кругом кровати верхние и исподние подзоры резные и позолоченные, резь сквозная, личины человеческие, и птицы, и травы, а со сторон обиты камкою[76] цветною, кругом по камке галун серебряный прикреплён гвоздиками медными. Поверх кровати жена нага резная золочена, у ней в правой руке палаш, а в левой одёжа, по углам на четырёх яблоках четыре птицы крылаты, золочёные. Сама постель пуховая, полог сарапатный[77] большой. Одеяло на соболях, атлас, по серебряной земле репьи и травы шёлковые, грива — атлас золотой по червчатой[78] земле, с белыми, с лазоревыми, с зелёными. Завес кизильбашский: по дымчатой земле бегают птицы разъярённые, подложен тафтою зелёною.
И то одеяло не самое ценное. Для будущей царицы заготовлено одеяло оксамит[79] золототканый, по нему полосы на горностаях, грива по атласу червчатому низана жемчугом, в гриве двадцать два изумруда, и в том числе два камня зелёных гранёные. Спать под таким одеялом нельзя — задавит тяжестью; взор же радует самый прихотливый. На стенах литые золотые гербовые печати, драгоценными каменьями усыпанные. Здесь и «Ездец» Александра Невского, и двуглавый орёл, от Византии перенятый, и единорог Ивана IV Грозного[80], и суздальский сокол Рюриковичей, и грифон Романовых.
У девиц от невиданной роскоши глаза горели, щёки пылали, а тем временем боярин Хитрово в щель двери глядел, у коих жадность особенно ретиво играла. Эта каверза отсеяла ещё восьмерых девиц. Жадность — один из семи пороков, коего не должно быть у царицы православной.
Терем вдовы Глеба Ивановича Морозова Феодосьи Прокопьевны[81] был прибежищем, куда стекались староверцы-раскольники. И всем находился приют, еда и даже одёжа.
Федосья стояла у окна и смотрела, как дворовые холопы кормят бродячих людей. Рядом на лавке сидела её единственная подруга Мария Данилова. Повойник[82], как и у боярыни, был без единой жемчужинки.
— Вся Русь в крови, грязи, парше, а царь у немцев карету, обиту бархатом и златом, заказал, — медленно заговорила Морозова. — Бояри оный и за оным каменны палаты ставят: Троекуров, Волков, Облеухов. Враг рода человеческого тешит их чеславие.
— А всё с Никона[83] началось, когда он первый поставил себе каменны палаты, — поддакнула Мария.
— Отцы церкви скоромным объедаются в посты, а народ постоянно с голоду постится. От всего истинно святого отказываемся. В церквах Спасителя Исуса на латинский лад Иисусом называют. Сатана по всей Руси, ране святой, возобладал. Стрелецкие головы, коим честь положено блюсти, табак пьют, смрадный дым пускают, к блудливым жёнкам бегают.
— Во, и мой такой же. Я же стала ему пенять, а он говорит, чаво пасть раззявила али в морду хочешь? А жрать садится, рот не перекрестит, а ежели и перекрестит, то все щепотью, як нехристь.
— Ты всё о своём, а я о всей Руси. Отец наш многомилостивый протопоп Аввакум[84] что писал: «Все мы перед Спасителем равны, и цари и холопы».
— Так-то оно это так, да не дай Бог, дойдут те слова до царя нашего Тишайшего.
— За Бога и пострадать свято.
Обе двуперстно истово перекрестились на иконы. Мария с благоговением смотрела в горящие ярой верой глаза подруги.
Царевич Фёдор ещё в Вербное воскресенье просил отца отпустить его на богомолье в Троицко-Сергиевский посад, по дела думные не позволили. Лишь в конце мая Алексей Михайлович отпустил сына вместе со своей сестрой, царевной Татьяной Михайловной[85], дав в охрану три сотни стрельцов. Царевич недолюбливал тётку Таню почитай так же, как сестру Софью, обе властолюбивые, однако ни чего не поделаешь, терпел. Тётке в январе исполнилось тридцать четыре года, но, не принуждаемая ничем, она выглядела много моложе. Фёдор видел, как загорались глаза у этого угрястого боярина царевича Петра Сибирскрго. Тоже алчил власти, забывал, что по неписаным законам православная царевна может выйти замуж лишь за православного царя. А так как православные царство Болгарское и царство Грузинское были под Турцией агарянской[86], то оставалась царевне одна дорога — в монастырь.
Татьяна Михайловна ехала впереди в огромной неуклюжей карете, принадлежавшей ещё царю Михаилу. Будучи девицей, носила она женский головной убор, лишь небелёное и нерумяненое лицо говорило о её незамужнем состоянии.
Царевич Фёдор ехал сзади в карете, в которой ранее ездил его брат Алексей. Вместе с ним сидели в лёгких опашнях[87] Иван Воротынский и Петька Сибирский. Стрельцы конно двигались впереди и сзади. Ярославская дорога в основном шла лесом, царевич окошечко приоткрыл, радуясь всему виденному. Как ему хотелось побежать по зелёной травке, послушать кукушку, заглянуть в ручей, но больные ноги не позволили.
— Князюшка, — позвал он Воротынского, — а где мы будем отдыхать?
— А на полпути есть село Пушкино, на берегу реки Учи, там и передохнем. Там и потрапезничаем, место дивное, недалеко осталось.
Фёдор открыл окошко впереди и крикнул возничему:
— Стёпка, обгоняешь карету царевны и рысью до села Пушкина.
— Слухаюсь, государь-царевич.
Кони рванули вперёд и, поднимая пыль, обогнули карету царевны. Оставив позади себя растерянных стрельцов, карета царевича понеслась вперёд. Лишь десятка два из них во главе с полуполковником бароном Брюсом бросились вдогонку. Если нельзя быстро ходить и бегать, то хоть в карете промчаться. Пролетев версту за считанные мгновенья, карета влетела в село и, въехав на церковный двор Никольской церкви, остановилась возле дома священника. Царевич, взятый под руки боярами, вышел из неё и сел на лавку возле дома, радостно улыбаясь своей проделке. В конце улицы он увидел приближавшуюся колымагу царевны. Затем всё произошло так быстро, что он даже словно онемел. Прямо перед глазами, совсем рядом, на расстоянии пяти шагов, Фёдор увидел ось колымаги, цепляющуюся за верею, и мгновенно понял, что сейчас произойдёт. Он не успел ни пошевелиться, ни ужаснуться, а только смотрел остановившимся взглядом. Коренник рванул на повороте под ударом кнута, колымага накренилась и, просев вниз, зависла на боку в неустойчивом положении. Однако, наверное, всё бы обошлось, если б не дёрнул снова почувствовавший задержку коренник, которого не сумел сдержать прыгнувший на него возничий. Колымага, словно нехотя, оторвалась от ворот, потом резко пошла влево и вниз и со страшным грохотом перевернулась, подняв огромное облако пыли.
Ещё били в воздухе передними ногами лошади и растерявшийся возничий судорожно выламывал кореннику удилами зубы, ещё только наклонялись вперёд кинувшиеся со всех сторон стрельцы и в распахнутую дверь дома на крыльцо выскочил перепуганный насмерть поп, а оказавшаяся сверху кареты дверца откинулась, и из неё выбралась разъярённая и всклоченная царевна Татьяна Михайловна. Вид её был страшен. Отстранив рукой набежавших стрельцов, она повернулась к соскользнувшему на землю возничему. Ноздри её раздувались, тонкое лицо было искажено гневом. Такой Фёдор её ещё не видел никогда.
