Владимир Плотников - Степан Бердыш
— Всё гуд… правильно и доходственно, — кивнул тот.
Годунов некоторое время обдумывал ход, состязатель ожидал слова.
— …жалуешься, что торговцы русские застарь не бывали в твоей, то бишь нашей земле, — продолжал боярин, почёсывая за ухом «убитым» конём, — то так и есть. Но зачем им в дальний путь ладиться, когда у них и дома торговлишка ходко идёт? Однако они и впредь могут никогда к нам не наведаться, обидясь. Хотя они и рады видеть лунских купцов в пределах своих. Вот только не след от них требовать прав излишних, понеже таковые не согласуются с установлениями Русского государства. Ну, ещё не мешает повторить ей, что мы-де, англичане, для русских так же равны, как хунгарские гости или ещё какие. Все одинаково равны. Вразумительно глаголю?
— Куда яснее. Вот лишь отыскать, кто взяться вручать королеве данный эпистола с подпись и за печать цезаря.
— Угу, — Годунов помолчал, срубил пешку и как в лоб саданул: — Ну а ты бы как, если: послом от нашего царя к светлейшей королеве Елисавете?
Горсей непритворно опешил. Потом отрывисто и, видимо, с наигранным смущением, заговорил:
— Однако всё это… Не знать, смогу ли оправдать… Велико честь. Не ждал.
— Иного притязателя на поручение сие не мыслю. В тебе я крепко уверен: и к нам одобрительно относишься и свои преимущества грамотно блюдешь, — поддержал замявшегося гостя Годунов.
— Йес… Ну, разве так, премного благодарю за высокий доверенность. Приложать всю старание, дабы ненапрасным вышел петиция, excuse me, ходатайство, — с чувством произнёс Горсей и спохватился: — Был бы быть билль… Да-да, акт непременно нужен.
— О том не беспокойся, — покопавшись в грудке на столе, Борис извлёк что надо, показал Иерониму. — Вот бумага, что завтра будет обсуждена и, надеюсь, одобрена боярами.
Горсей поднялся и учтиво поклонился.
— Ну-ну, благодарить надобно не меня. От его, государя, всё мудрости. Ты уж, расстарайся, сослужи на пользу обеих держав наших. А в костяшки смотреть незачем: я в тот ещё ход мат тебе поставил.
— И то, — согласился Горсей, — йес…
— А королеву развей в неверном отношении к нашему государю. Передай, что царь русский унаследовал от своего великого батюшки немалую приязнь к ней и государству её прославленному. Ну да будет. Поздно уже. Жду завтра вечером. Надобно потолковать о дельце… этакого, понимаешь, свойства… Не для чужих ушей. Искусные лекари нужны для моей сестрицы — государыни Ирины Фёдоровны… Подумай.
Горсей догадался, какого рода целители требуются бесплодной русской царице, но деликатно промолчал.
— Клешнин выведет.
Англичанин покинул покой Ближнего боярина.
— Между тем, пора бы уж Савве вернуться с Федькой и Стёпкой, — прикинул Годунов, перекладывая грамоты из стопки в стопку. Походил взад-вперёд, снял с полки большой том и открыл страницу с жизнеописанием Юлия Цезаря. Ухмыльнулся: «А Никита Юрджиев — что-то в этом есть, хорошо»…
Давно перевалило заполночь, когда книга вывалилась из рук правителя. Тревожный сон смежил веки…
Бездомный бедокур
Когда охающий Пронька примчался с десятком молодцов, его крышу облизывали дымные щупальца и алые языки. Не ласковые, а очень жаркие. Сдирая с пораненной головы тряпку, Шелепуга дико взревел и ну скакать, выстанывая, вкруг потрескивающей хаты. Молотил по затворенной снутри двери и стенам здоровым кулаком. Оголтело взывал спасать добро. Требовал воды, которой поблизости не оказалось. Десять недоумков, привыкших только жечь, отнимать, бить да пить, беспомощно перетаптывались: нет-нет да подкинут в бушующее пламя горсточку земли.
— Братцы! Дверь ломай, спасай добро! Половина вам пойдёт! — наконец сдался хозяин.
Добро не спасибо: поплевав на ладони, трое здоровил схватились за мощное наружное кольцо со стукальцем, повисли тупым углом к двери. Качались недолго. Вывернутое с корнем кольцо изогнулось в шести ручищах, а три задницы сплющились о порог. Оставалась, правда, толстая замочная скоба.
— Веди лошадей! — бесился Пронька. — Привяжите их, что ль, пущай дёрнут!
Но кони брыкались, остервенело косились, не желая подходить к жареву. Тогда кто-то догадался привязать к скобе бечеву в кисть толщиной. За неё уцепились всей улицей. От мощного рывка тянульщики попадали. Дверь вылетела. Успели едва заметить, как в сенях потолок протаранила громадная колода. Тотчас под балкой глушильно грохнула звонница.
Позже определили: воспарившей горой был Сёма. Валенка связали, залепили рот, поставили на рундук, накинули на шею петлю. Хвостик верёвки продели через торчащий из потолка крюк и дотянули его до внутреннего кольца двери. В довершение маковку Валенка украсил казан. Таким образом, чтобы отворить дверь, требовалось вздёрнуть грузного Сёму. Что и было блестяще проделано его подельщиками, которым предстояло теперь до скончания гадать, что послужило смерти приятеля: дым, жар, петля или страшный удар о потолок? С другой стороны, кое-кто и позавидовал столь праведному концу: жил грешником, а ушёл, поди ж ты, колоколом!
Сени только дымились, но и сюда местами врывались алые всполохи. Остальные помещения спасению не подлежали. Ничего и не спасли, если не считать чёрного казана, ставшего посмертным шеломом Валенка. Бездомному Шелепуге оставалось лишь по достоинству оценить остроумие поджигателей.
Так или иначе, распоряжение Годунова было выполнено честно, ловко и не без вдохновенья…
Особое поручение
Годунов спал. Даже в редкие часы отдыха его лицо не ведало мира и безмятеги. Вечная печать забот, прерывистое дыхание, не сходящая встороженность… И куда улетучивалась прилюдная благосклонность, улыбчивость и приветность? Пляшущий огонёк из кенкета подстегивал зловещую игру теней. Подрагиванье воспалённых век, мерное вздутие желваков. Мышцы лица разыгрывали стихиру страстей задремавшей души.
Борису Фёдоровичу привиделся странный сон.
Вот он посреди колдовского круга. В уши адовой громозвоницей давят несмолкаемые тулумбасы — медные бубны. Он мечется по замкнутой кривой — ищет выход. Тщетно: то вдруг наткнётся на лежащего в гробу Стефана Батория, который жмёт мёртвой правой шею чёрного петуха с лицом… Андрея Шуйского. А шуйцей — яростно грозит Борису. Годунов подаётся назад и перед ним уже холм, окружённый водой. При этом он почему-то наверное знает, что это и есть излучье Волги. На верхушке холма — кривой старик. Это ногайский хан Урус. Рядом — державный жёлтый зуб: изгибается к красно-серым облакам. Урус оловянным ногтем тычет в зуб, почём зря понося Годунова тихим голосом Андрея Щелкалова. Борис пятится от него, но путь отрезает толпа во главе с Шуйскими и… царём. Все непереносимо галдят. Годунов в испуге стынет перед Фёдором. Тот, как всегда, кротко улыбается. Толпа рычит, зверея, обступая правителя, готовая разодрать его в клочки. Борис бросается к ногам царя, ища защиты. Тот благосклонно кладёт ему на голову руку. В этот миг взгляд Фёдора искажается, кожа чернеет, пальцы впиваются шурину в чуб. И вот уж над Борисом плывёт чудовищное лицо Грозного — то самое, что было у Иоанна на смертном одре. Годунов жмурится, не в силах стоять на ветошных стопах.
…Открыв глаза вторично, он был уж вне владений сна. Но поперву не мог сообразить, кто это там неподалёку. Видения покуда мешались с явью. Издохший кенкет чернел в проёме окна. Тонким арбузным ломтём отслаивался рассвет. Борис протёр глаза, как ни в чём не бывало потянулся. За сим занятием успел распознать стоящего перед. И уже без лишнего суесловия:
— Никак я задремал, Степан?
— Да, Борис Фёдорович, как явился, ты почивать изволил. Андрей Петрович просил не тревожить, покуда сам не проснёшься. Изводишь ты себя, говорит. Ни сна ни передыху, — отвечал Бердыш.
— Пустое. Ты лучше о себе доложи: отдохнул ли?
— Да вроде и не уставал больно-то.
— Продых никогда не повредит. Дело тут одно припекло. По тебе как раз.
— В Литву?
— Кабы. И подале, и подоле. В Ногаи.
Степан напряжённо гадал: если в улус Казыев, то на Кубань, если в Алтулский — ещё дальше. Вслух предположил третье:
— К Урусу в Сарайчик?
— Не совсем. То есть не совсем в Ногаи. Придётся тебе, милок, покружить эдак кроху по Волге, а то и по Яику. Может, и в Астрахань завернуть понадобится. И на излучину, где Волга с Самарой. А снуждит, так и к мирзам кой-каким ногайским. Смекнул?
— А то что ж. Когда сбираться?
— Ну, чем скорей… Только в начале слушай, в чём служба.
Степан выразил готовность.
— Ну, и добро. Сам знаешь, Стеня, как я ценю твой честный и открытый нрав. Знаю и ценю, уж поверь. Оттого тебя и прочу на это предприятие. Нужен мне там, понимаешь, насквозь свой человек. Смекаешь? Годунова человек! И надо, чтоб был у него и глаз верный, и ухо острое, и ум резвый, дабы чуть что, на месте и вникнул, и упредил, и приворотил. Ну, словом, сам понимаешь, не мне учить. Места дальние. Каждодневно указку с Кремля не уловишь. Так что считай: ты будешь там, как бы я. Далее. Удумал государь наш заложить по Волге крепости. Одну — на излучине волжской — в Самарском урочище, подьячие там уж разметили кой-что. Вот туда я тебя и спровожаю на первый случай…
