Айбек - Навои
— Жаль, что эти бессмысленные распри возникли из-за указа государя, — сказал Навои, недовольно покачивая головой. — Неужели нет другого дела, как сеять рознь между людьми? В каком состоянии государственная казна, каково положение войска, как живут в медресе студенты, учителя и ученые, как обращаются с народом в столице, туманах[35] и вилайетах[36] должностные лица; как идет хозяйство у дехканина, как работает ремесленник? Вот вопросы, которые надо было бы рассмотреть оком рассудка и разрешить разумно и справедливо. Брат мой, следует быть выше мелких религиозных свар.
Дервиш Али внимательно слушал, тихо покачивая склоненной головой. К брату и его идеям он относился глубоким уважением.
— Только бы не усилились эти религиозные распри, — сказал, наконец, Дервиш Али.
— Хорошо, постараемся устранить эти смуты, — решительно произнес Навои. — Мы не отдаем предпочтения какому-либо религиозному толку. Брат мой, в мире нет более приятного занятия, чем читать книги; размышлять и складывать стихи. По природе я более-всего склонен к этому. Мне хотелось бы жить где-нибудь в тихом месте и плавать в этом море наслаждения. Но мне, как вы знаете, дана должность при дворе. Я принял назначение ради блага народа и государства. В нашей стране предстоит сделать бесконечно много дел. Каждое из этих дел народ ждет веками. Я мечтаю, между прочим, построить здание для библиотеки. Вы теперь состоите заведующим государевым книгохранилищем, значит вопрос этот имеет отношение и к вам.
— Я буду, как раб, служить всем вашим намерениям, — сказал Дервиш Али, сложив руки на груди.
Мы построим такое книгохранилище, — с увлечением продолжал Навои, — какого еще не видел мир. Все перлы человеческой мысли, созданные с древнейших времен до наших дней и воплощенные в книгах, должны стать украшением нашей библиотеки. Я, недостойный, искренне желал бы, чтобы все ученые, образованные люди и поэты Герата и других стран ислама пользовались книгами из этой сокровищницы. Пусть сократы, платоны и аристотели философии, пифагоры математики, улугбеки астрономии, фирдоуси и низами поэзии спокойно занимаются здесь. Пусть создают все новые и новые сокровища мысли, пусть трудятся ради процветания открытые ими светила истины озарят своим блеском небо нашей страны, если наш народ воспользуется этим, то моя цель будет достигнута. Дервиш Али, ваше сердце всякий час должно быть полно любви к народу. Принимаясь за какое-либо дело, избирайте мерилом пользу и необходимость для народа.
— Конечно, так и должно быть, — сказал Дервиш Али, поглаживая свою жидковатую бороду. — Служение народу возвышает человека…
Навои выразительно посмотрел на брата.
— Оставить после себя хорошую славу добрыми деяниями — само по себе великая награда, — кратко ответил он. — Да не покроется никогда тучами небо вашего усердия, брат мой!
Дервиш Али опустил глаза и перевел разговор на библиотеку. Бросив взгляд на свечу, стоявшую на полке, Алишер поднялся было с места, но Дервиш Али с возгласом «я… я!..» быстро вскочил, схватил свечу, поставил ее на середину комнаты и обрезал ножницам» кончик фитиля. Поэт взял шуршащий лист бумаги я положил его на раскрытую книгу. Обмакнув перо в медную чернильницу, он принялся медленно и осторожно водить им по бумаге. Дервиш Али следил, как красивая рука его брата то останавливалась, то делала легкие движения. Бумага покрывалась какими-то причудливыми линиями. Наконец Навои положил перец выпрямился и с улыбкой взглянул на Дервиша Али.
— Посмотрите внимательно на этот чертеж, — сказал он, пододвигая лист к брату. — Мы не очень сведущи в строительном искусстве. В этой области совершенный мастер, несомненно, еще скажет свое слово. Но здание, о котором мы думали, должно иметь приблизительно такой вид.
На листке был план книгохранилища. Дервиш Али с интересом рассматривал рисунок. Величественное строение как будто рисовалось перед глазами поэта во всех подробностях; отвечая на вопросы брата, Навои описывал его внутреннее устройство и внешний вод, вплоть до росписей и раскраски.
Потом Алишер заговорил с Дервишем Али о подборе книг; заботясь о распространении рукописей драгоценных сочинений, он расспрашивал о лучших писцах и переплетчиках Герата.
Когда петухи второй раз нарушили безмолвие ночи. Дервиш Али, у которого слипались глаза, отправились в свою комнату. Поэт чувствовал себя легко и бодро. Охваченный мягкой ночной тишиной, он сидел, мечтательно глядя перед собой, потом взял чистый лист бумаги и задумался, держа перо в руке. Слова нанизывались на золотую нить мыслей, рифмы протягивали руки, призывая одна другую. Перо забегало по гладкой странице;
Много лет внимал я шейхам, покорялся им. Зачем?Сердце скорбным оставалось, разум оставался нем.Но когда поднес мне чашу маг, торгующий вином, —Лишь глоток — и нету скорби, и в душе расцвел Ирем.[37]
Поэт прочитал рубай про себя; лицо его озарилось улыбкой. Высушив чернила, он вложил листок в кожаный бумажник, украшенный тиснением, и принялся перелистывать толстую арабскую книгу..
Когда утром, с восходом солнца, Алишер вышел за дверь, перед ним уже стоял слуга, держа в поводу невысокого смирного рыжего иноходца. Поэт поставил ногу в стремя, конь медленно двинулся вперед.
По случаю базарного дня на улицах было людно. Дехкане верхом на лошадях и ослах, вереницы медлительных верблюдов, позванивающих колокольчиками, старухи с полными пряжи корзинами на головах, ткачи со своим товаром под мышкой, — вся эта пестрая толпа народа текла к базару.
Поэт миновал шумный хийябан[38] и подъехал к большим воротам сада Баг-и-Заган. Нукеры приветствовали хранителя печати и тотчас же взяли его коня под уздцы. Алишер спешился, не прибегая к их помощи.
Чудесные аллеи вели к дворцам. Пройдя по дорожке, пестревшей пятнами солнечного света, Алишер очутился в большом цветнике. Казалось, что здесь собраны цветы со всего мира. Как и каждый день, Навои остановился, любуясь цветами; потом направился к возвышавшемуся напротив цветника дому, стены и двери которого были украшены рукой живописца. Отворив резную дверь, Алишер вошел в небольшую, роскошно убранную комнату. Там поэта встретил его друг, Ходжа Афзаль. Это был низенький человек с живыми глазами и приятными манерами, почти ровесник Алишера. Ходжа Афзаль, весьма опытный в канцелярском, счетном и письменном деле, был рассудительным и добросовестным чиновником, искушенным в делах Управления.
— Я счастлив приветствовать вас! Пожалуйте, — поднялся Ходжа Афзаль, приглашая Алишера сесть. — В диване сейчас никого нет. Вероятно, его величество хакан еще не изволил выйти из гарема.
Навои осведомился о личных делах своего друга. Затем разговор, как всегда, перешел к общим вопросам, касающимся государства и народа. Навои говорил о том, какой должна быть справедливая власть, об отношении государя к народу и народа к государю, о том, что власть имущие — от бека и везира до самого мелкого должностного лица — во всяком деле ответственны перед законом, о мерах, необходимых для улучшения жизни народа. Ходжа Афзаль неизменно одобрял поэта и выражал желание видеть его высокие стремления осуществленными.
— В Хорасане нужно создать такую жизнь, которая была бы примером для других народов, — с увлечением говорил Навои, — Доколе люди будут пребывать в пустыне дикости? Слово «человек»—высокое, великое слово! Человек должен жить благородной, чистой, красивой жизнью. Если люди, облеченные властью, сделают своим девизом разум и справедливость, станут заботиться о народе, то ржавчину жизни можно превратить в золото.
— Превосходная мысль, превосходная мысль! — воскликнул Ходжа Афзаль. — Но в нашей стране насилие и притеснение народа должностными лицами стало вековым обычаем. Вот в чем великое несчастье!
— Необходимо сломать меч насилия, — решительно сказал Навои. — Жить в мире с насильниками — преступление. Если мы сами не можем сломать этот меч, нам следует обратиться к государю, призвать его к справедливости.
Вошел слуга и доложил Навои, что государь справлялся о нем. Поэт вышел и направился к стоявшему справа дворцу с сорока мраморными колоннами. Оставив кавуши[39] в прихожей, отделанной цветным фарфором. Навои отворил позолоченную дверь и вошел.
Стены и потолок большой светлой комнаты с окнами, выходящими в прекрасный сад, блистали серебром и золотом. Яркие цветы орнамента — подлинное чудо. Они приковывали взоры своими живыми, гармоничными красками. Шелковые ковры, разостланные на полу, казались цветущей лужайкой. С высокого потолка спускались золотые светильники, полки и ниши были уставлены китайской посудой.
