Юзеф Крашевский - Из семилетней войны
— Экие проклятые собаки! — ворчал он про себя, стараясь усмирить их маханием платка, что вызвало еще больший лай. — Окаянные псы!.. Что если король услышит! Вот уж несчастье так несчастье!..
Он еще продолжал топать ногами и звать собак, как вдруг, точно молния, из чащи выскочил, совершенно неожиданно, среднего роста человек.
Паж встал, точно вкопанный, а собаки, только взглянув на него, продолжали лаять на Алькмену.
Лицо его было покрыто морщинами; черные глаза, пронизывающие насквозь, привыкли к угрозам и приказаниям. По сжатым губам и морщинам вокруг них можно было судить о сильном характере и сарказме этого человека. Заостренный нос и исхудалые щеки придавали этому лицу что-то неприятное, но вместе с тем свидетельствовали о силе воли, не привыкшей подчиняться кому бы то ни было. Морщины на лбу придавали пожелтевшему и усталому лицу суровый вид. На парик надета была треуголка, выцветшая от солнца и дождя. На нем был мундир голубого цвета, старый и тоже выцветший. Остальные части его туалета тоже не отличались особенным изяществом; из карманов его плюшевых и неаккуратно натянутых шароваров торчали платки и табакерки; сапоги с длинными голенищами были не чищены, поцарапаны, рыжие и в грязи. Единственной и более ценной вещью была его палка, ручка которой была украшена бриллиантами, а на грязной, запачканной чернилами, руке красовались два крупных солитера.
Выйдя из кустов, очевидно вызванный из них лаем собак-любимцев, он остановился с поднятой палкой, как бы грозя ей пажу, собакам или Симонису.
Это был король Фридрих II.
Симонис, которому случалось видеть его издалека, хотел встать со скамейки, но Алькмена мешала ему, а сбросить ее с колен он не решался. Увидев своего господина, она подняла голову, помахала хвостом, но не сошла с колен.
— Что это значит! — крикнул Фридрих на пажа, поднимая палку. — Кто он такой?.. Говорите!
Паж начал объясняться.
— Как вы смели позволить брать кому бы то ни было Алькмену на колени…
— Ваше величество! Она сама, против моей воли, насильно… ее невозможно было удержать…
Король сурово посмотрел на Симониса, который успел встать, взяв Алькмену на руки и сбросив с головы шляпу, на землю, так как руки его были заняты. Собаки сначала испугались шляпы, но затем все сразу набросились на нее, как на игрушку, и начали ее немилосердно трепать, отнимая ее одна у другой.
Фридрих улыбнулся. Он всегда был лучшего мнения о тех людях, к которым ласкались его собаки. Не запрещая своим любимцам играть с шляпой, вмиг изорванной в клочки, Фридрих движением руки велел пажу удалиться, а затем, опершись обеими руками на свою палку, начал всматриваться в Симониса.
— Говорите, — сказал он, — что вы здесь делаете в Сан-Суси в такое раннее время, кто вы такой и чем занимаетесь?
Симонис отлично понимал, что от настоящей минуты зависит вся его будущность; он знал, что король любит смелые и остроумные ответы, а потому, призвав на помощь всю свою энергию и продолжая держать королевскую любимицу на руках, потягивающуюся и зевающую, он смело ответил:
— Ваше величество! Я уроженец Швейцарии, ищу службы и занятий. Скоро уж год, как я понапрасну живу в Берлине, а так как здесь все места заняты и на каждое место по десяти кандидатов, то я собираюсь уехать отсюда и пришел попрощаться с знакомыми.
— Как тебя зовут? — спросил король.
— Макс де Симонис!
— А, есть и "де"!.. Что же вы — дворянин?
— Мои предки были дворянами.
— Что вы умеете?
Симонис призадумался.
— Умею, ваше величество, знать, что ничего не знаю, и знаю то, что могу всему научиться.
Фридрих взглянул на него.
— Вы звали к себе Алькмену?
— Нет, ваше величество, я не осмелился бы этого сделать.
Алькмене так было хорошо на руках, что она хоть и виляла хвостом, но слезать не думала; между тем Фридрих рассматривал лицо юноши с большим вниманием.
— А кто здесь ваши знакомые?
— Я имел счастье видеть однажды у графини де Камас господина Фредерсдорфа.
— А давно ли вы знаете графиню? — продолжал экзаменовать король.
— Уже год, как я имел счастье быть ей полезным… когда раз лошади…
— Знаю, знаю, — прервал король и отвернулся; казалось, он хотел уйти, как вдруг он увидел шляпу, над которой забавлялись собаки, тронул ее палкой, что дало повод собакам вновь взяться за нее и, на этот раз, совсем ее изорвать; король с насмешкой обратился к юноше.
— Пусть это послужит вам наукой: кто хочет попасть ко двору, тот вот какую получает пользу.
— Ваше величество, — ответил де Симонис, — благодаря этой изорванной шляпе я имею счастие лицезреть вас, а потому очень доволен своей судьбой.
Фридрих посмотрел на юношу и сказал:
— Спустите осторожно Алькмену на землю и следуйте за мной: я велю дать вам другую шляпу.
Хотя Алькмена сопротивлялась, но Симонис должен был исполнить приказание короля. Очутившись на земле, она потянулась, посмотрела на короля, который ей погрозил, и дружелюбно залаяв на Симониса, как бы упрекая его за то, что он оставил ее, медленно пошла впереди него.
Симонис собрал остатки своей шляпы и пошел за королем, который вскоре оглянулся и, остановившись, спросил:
— Куда же вы думаете ехать?
Симонис немного замялся.
— Графиня де Камас была настолько любезна, что посоветовала мне уехать в Саксонию и обещала снабдить меня рекомендательными письмами.
Черные глаза короля сразу обратились на Симониса и он приблизился к нему.
— Имеете охоту добиться чего-нибудь хорошего?
— Не только охоту, ваше величество, но я вынужден… потому что я сирота…
— Так знайте же, что можно добиться хорошего лишь тогда, когда вы будете служить только одному господину, а изменой и сидением на двух стульях вы заслужите тюрьму и виселицу.
Затем король сделал еще несколько шагов и, повернувшись к Симонису, прибавил:
— Вы не должны забывать и того, что умные речи — вещь хорошая, но глупое молчание еще лучше…
Симонис поклонился.
Король продолжал идти к террасе, на которой уже стояли в расшитых мундирах генералы, камергеры и ожидавшие приема иностранцы. Фридрих еще раз повернулся в сторону Симониса.
— Подите во дворец и посидите в передней; там находятся мои пажи, ждите моих приказаний.
— Симонис низко поклонился и с бьющимся сердцем, угадывая дорогу, направился к правому крылу здания, в котором были пажи короля.
Появление между пажами, быть может, причинило бы ему много неприятностей, если б он не застал там между ними своего знакомого Мальшицкого, который, раньше чем ожидал, должен был заменить своего товарища, отправленного под арест за плохое наблюдение за Алькменой.
Симонис явился с изорванной шляпой в руках.
— А вы что здесь делаете? — с удивлением спросил паж.
— Я пришел по приказанию его королевского величества, который приказал мне здесь ждать.
Не успел еще Макс войти, как все уже начали смеяться над его изорванной шляпой; но вдруг дверь отворилась и в нее вошел король, не обращая внимание на всех присутствующих, стоящих навытяжку.
Он вошел в шляпе, которую почти никогда не снимал, и прошел в аудиенцзал; за ним следовала целая стая собак, а последними шли генералы Лентулус, Варнери, адъютант Винтерфельдт, главный конюший, генерал Шверин, канцлер Кокцей, камергер Польниц и много других.
Вскоре затем послышались вопросы и краткие ответы: очевидно, король советовался со своими придворными. Симонис сел вместе с Мальшицким в уголке, надеясь отдохнуть немного, но в этот день ему суждено было испытывать только одни неожиданности.
Не прошло и четверти часа, как двери, ведущие в залу, быстро распахнулись и в них показался стройный мужчина в камергерском мундире. Он быстро начал искать глазами кого-то в передней. Несмотря на черты лица, свидетельствовавшие о прежней красоте, и на слишком богатый мундир, в фигуре этого человека было что-то несимпатичное.
Если б на нем не было этого богатого костюма камергера с ключиком у мундира, легко было бы узнать в нем человека, который вырос и получил образование при дворе и преждевременно состарился от душной атмосферы, излишней роскоши, долгов, интриг, страдающего самолюбия, пылких надежд и унижений, испытываемых и проглатываемых им ежедневно. Его глаза, глубоко запавшие, с беспокойством перебегали с одного предмета на другой; его губы, казалось, готовы были всегда сладко улыбаться, иронизировать или нервно сжиматься; вся его фигура казалась изломанной, как у акробата, привыкшего свиваться в клубок или вытягиваться в струнку
Едва он вошел в переднюю, как сейчас осмотрел всех, повернулся на каблуке и, точно кто его толкнул, сразу очутился подле Симониса; взяв его за пуговицу сюртука, он нагнулся к нему на ухо и, приподняв одну ногу, шепнул:
