Абиш Кекилбаев - Плеяды – созвездие надежды
Да, надежда, рожденная толкованием курдаса, окрылила его в тот памятный день, сделала его таким счастливым, каким он давно себя не помнил.
Не помнил себя таким, не узнавал себя хан. Не узнавали его люди. Все, кроме верного его друга и наперсника Тайлана. Всегда сдержанный, молчаливый, неприступный, хан, оказывается, может быть благодушным, оживленным, искрометным в разговоре. Сам в мгновение ока очистил чашу с горой мяса, угощал щедро своих спутников.
Жена Тайлана отводила в сторону, опускала лучистые глаза, но не могла скрыть широкую улыбку. Туяк смотрел во все глаза на своего нареченного отца! Он словно впервые видел хана. Тайлан же сидел как вбитый в землю кол и с великим тщанием очищал ножом берцовую кость. Он прерывал свое занятие лишь тогда, когда жена передавала ему чаши с сорпой да полотенца для гостей.
Отведав мяса, согрев душу беседой, гости поднялись как по команде вслед за Абулхаир-ханом, высыпали из юрты. Тайлан подсадил курдаса на коня. Абулхаир склонился с седла, погладил Туяка по голове и бросил Тайлану:
- Заезжай! Показывайся!
- Что я? Ты показывайся ты народу! Ты!.. – моментально отреагировал Тайлан.
- До скорой встречи!
- Будь здоров! – В голосе Тайлана была особая теплота, и она еще больше согрела Абулхаир-хана.
Резвые кони уносили всадников все дальше и дальше от одинокой юрты, от ее обитателей, живущих, казалось, по своим собственным, отличным от других, законам на краю земли. И вдруг Абулхаир опять сник, сердце его будто завяло, сжалось в крошечный печальный комок. Чем больше отдалялся Абулхаир от этого кусочка земли, тем тоскливее сжималось у него сердце. «Наверное, я оставил там способность радоваться, быть сильным, молодым, оставил уверенность в себе и своих деяниях!» - сокрушался он.
Горбатые гряды высоких холмов, низкие холмики-одиночки, которые казались холмиками только издали и сравнивались с землей, как только всадники к ним приближались, и небо, терявшее за полдень свою голубизну, - все, казалось, обращалось к хану со словами утешения: «Не печалься! Не поддавайся тяжким мыслям! Не терзай себя понапрасну! Нет причины для этого, нет!»
«Что это я впадаю в тоску, хандрю, паникую. Ведь не малое дитя, чтобы на дню по десять раз то плакать, то смеяться! – пробовал успокоить себя Абулхаир-хан. – Тайлан вроде не сказал мне ничего такого, что могло бы выбить меня из колеи, насторожить… Наоборот! Он предсказал, что близится мой день, которого я ждал так долго! Близится! Значит, вместе с ним настанет избавление – от сомнений, от неопределенности, хуже которой нет, кажется, ничего!.. «Прочь неуверенность, прочь бездействие!» - смогу тогда сказать я себе. Смогу обрести себя вновь, стать самим собой!»
Абулхаир воспрянул духом, повеселел. Но… но опять подкралась к нему тревог, у путника неспокойно на сердце. От радости или от горя? «Тайлану не было ясно… Значит, значит… Что же я скажу народу?»
Опять беспокойно застучало его сердце, будто сжала его чья-то холодная недобрая рука.
«О аллах! В прошлый раз я тоже ликовал. Промучился год в ожиданиях и надеждах, двенадцать месяцев изо дня в день не знал покоя! Будто из меня душу вынули… Как же было не вознестись от радости на седьмое небо, как не потерять голову не поверить, что желания мои исполнятся! И тогда, в прошлый раз, я приезжал к Тайлану, чтобы погадать… » - терзал себя Абулхаир-хан воспоминаниями.
Перед ним, как живая, встала картина того июльского гадания…
Тайлан старательно очистил от мяса лопатку жирного ягненка. Вынес из юрты железную треногу, щипцы для углей, чугунный кумган. Укутал наглухо верблюжьей попоной казан, валявшийся у двери. Огляделся по сторонам. Убедившись, что рядом нет ни одного металлического предмета, а те, что есть, надежно прикрыты, приступил к ворожбе.
Повторив несколько раз «бисмилля», Тайлан бросил лопатку в огонь. Юрта стала наполняться едким запахом жженой кости. Как орел навис Тайлан над огнем. Похожая на совок сероватая лопатка начала темнеть и вскоре совсем почернела. Потом чернота эта стала приобретать светлый оттенок и скоро сделалась серебристой. Кость почти сгорела.
Тайлан всматривался в напоминавшие паутину линии, черточки на поверхности выгоревшей добела кости. Сосредоточенное его лицо омрачилось. Среди сплетения паутин Абулхаир заметил одну – прямую. В одном месте она раздваивалась.
- Путник в дороге. Спешит. Но брови его нахмурены, радость не переполняет его. Точнее сказать не могу, не очень ясен для меня рисунок линий…
Нерешительность в голосе, неопределенность слов Тайлана, пользовавшегося славой ясновидящего, обожгли Абулхаира, будто к сердцу приложили раскаленные уголья. Приложили – и забыли убрать.
Потом Абулхаиру казалось, что уголь этот жег его грудь каждый день, не давал ни сна, ни покоя… И лишь вчерашняя встреча с курдасом, толкование Тайлана будто залили этот уголь водой.
То было вчера, а сегодня уголек опять начал тлеть. Тлеть, чтобы разгореться и мучить, мучить… Абулхаир поник, словно кто-то взвалил на него непомерную ношу. Ему вспомнилось лицо Койбагара Кубекова, его кошачьи, точно смазанные маслом, усы, вспомнились и его слова: «Алдияр! Хан! Зачем бежать от правды? Год пропал! Пропал!..» И хоть бы малейшая горечь или боль прозвучала в голосе Койбагара…
Воображение услужливо дорисовало хану то, что происходило тогда… Произнося страшные для Абулхаира слова, Койбагар схватил чашку с кумысом и жадно, хищно поднес ее ко рту. Шея, подбородок посла были рыхлыми, как бурдюк с творогом.
Абулхаир с неприязнью следил за послом, знакомым и будто незнакомым. «Что же в Койбагаре почудилось такое, что делает его не просто неузнаваемым – чужим? Новехонькая одежда из русского сукна, не успевшая потерять щегольского вида в суетном степном существовании?.. Чистенький, нарядный лоснится от сытости и довольства. будто посылали его на год к тестю и теще в гости… Движется легко, точно пританцовывает. При каждом шаге хромовые его сапоги поют свою песню: «Скрип, скрип»…
То ли этот звук как песня услаждал слух Койбагара, то ли он перед всеми хотел похвастаться своей необычной одеждой, приобретенной в Российской державе, - не сиделось ему на месте, носился туда-сюда… «Скрип, скрип». Вразвалочку входил и выходил из ханской юрты. «Скрип, скрип»… Куда-то гордо удалялся. «Скрип, скрип»… Словно дразнил Абулхаир-хана.
Хану казалось тогда, что чертов этот скрип издают не сапоги его собственного посла Койбагара. Из недосягаемой дали, из дремучих лесов, где гордый, ныне покойный, русский царь Петр построил крепости, недоступные для конницы, летит к нему этот проклятый звук. От русской царицы, которая своими сафьяновыми сапожками равнодушно, как бы мимоходом, топчет нижайшее прошение Абулхаира. Безжалостно топчет. «Скрип, скрип»…
Ужасный этот звук вдруг переходил в ехидное хихиканье толстопузых, разряженных степных воротил. В злобный смешок пустозвонов, мечущихся по дикой казахской степи под напором многочисленных врагов. Хихикают, потешаются глупцы над ним, над несбывшимися его надеждами.
«Пусть себе насмехаются, пусть злорадствуют «отцы народа», баи… НО больнее всего, что в издевательской усмешке рот до ушей растянули голодранцы, не вылезающие из бедности, из грязи, - негодовал Абулхаир. – Жалкие шавки с пустым брюхом… Радуются безмозглые дурни, будто отцы привезли им с базара гостинцы.
Это такая вот темнота шепчется по всем углам: «Охо-хо! Вы только подумайте, люди, о чем возмечтал чудак! По его же вине от него отвернулись каждые два казаха из трех! А поди ж ты, хочет найти общий язык с русскими владыками! Они рычат в своем лесу, что львы!..»
Не повезло мне, ясное дело, не повезло! Можно сказать, собрался в набег в светлую ночь! Все видно как на ладони. Другие казахские владыки тоже посылали своих гонцов – с протянутой рукой, со склоненной головой! – к русским. Кто только не посылал, почитай, все!.. Но в ночь безлунную, темную. Тайком! Но разве можно их осуждать за это? Как не послать?..
Был ли у казахов за сто, за двести лет хоть один спокойный день? Они нуждались в помощи, нуждались и поэтому тянули, в мольбе простирали руки. Просили то о пощаде, то о поддержке, то о милости.
Что оставалось делать бедным кочевникам? Недаром гласит народная мудрость: у нас только пар над пищей свой, а казан, стоящий на очаге, чужой… Счастье нашего народа на острие пики, а достаток на конце курука. Поэтому казахи не раз и не два – много раз – казахи оказывались в поисках покровителей!..
Обо мне судачит всяк, кому не лень! Я-де помощь у чужих ищу. Кто, хотел бы я знать, из вожаков кочевий, которым доверили пустобрехи свои поводья, не делал того, что делаю я? Кто?.. – Гнев и обида Абулхаира росли как снежный ком. Он находил в них даже некую отраду, некое успокоение. – Людишки с нравом непостоянной, вздорной бабенки… Все, что случилось давным-давно, вызывает у них восторг и умиление. Что ни сделай для них сегодня, все вызывает у них отвращение. Как у жены – приставания постылого мужа… Послушать их, так в прежние времена народ жил до того мирно и беззаботно, что жаворонки вили гнезда прямо на спинах овец… А теперь-де все не так.
