Иван Наживин - Распутин
Евгений Иванович чрезвычайно крепко и совершенно неожиданно для самого себя привязался к детишкам, и огромною радостью было всегда для него, когда ребята, тоже его очень любившие, прибегали в его комнату и, усевшись к столу, начинали рисовать своих первых дядей, диких существ с выпученными глазами и бесконечным количеством широко растопыренных пальцев. И между отцом и матерью началась нелепая, но упорная глухая борьба за сердце детей, и часто бархатные застенчивые глаза Сережи и голубые, как небо, глазки девочки, чуявших вокруг себя эту глухую и темную борьбу, с недоумением переходили с лица матери на хмурое лицо отца и опять на лицо матери, и Евгению Ивановичу становилось тяжело и немного стыдно, но поделать с собой он ничего не мог.
— Можно? — спросил от двери низкий и ласковый женский голос.
— Можно, можно, Федосья Ивановна… — отозвался Евгений Иванович, снова отодвигая тетрадь.
В комнату с большим, устланным чистой, в свежих складочках салфеткой подносом в руках вошла полная, чистая, благообразная, благостная, с двойным подбородком Федосья Ивановна в свежем переднике, которую старик Василий, дворник, величал домоправительницей, хотя она была только горничной: так была она величественна. Анфиса Егоровна терпеть не могла всяких этих новых вертелок с кудряшками и крепко держалась за свою помощницу, серьезную, работящую и набожную, как и она сама, и свято блюдущую старинку.
— С добрым утром, Евгений Иванович… — ласково приветствовала хозяина Федосья Ивановна, ставя на стол поднос с душистым кофе, свежими булочками и густым топленым молоком и свежим, еще пахнущим типографией номером «Окшинского голоса».
— С добрым утром, Федосья Ивановна! — отвечал он. — А как дети?
— Встали… — отвечала Федосья Ивановна. — Сейчас хотели к вам бежать, да мамаша приказали сперва позавтракать…
И в ту же минуту по коридору затукали быстрые ножки, и в комнату вбежал Сережа, черноголовый бледный мальчик с бархатными застенчивыми глазами, и беленькая, розовая, пушистая голубоглазая девочка. И сразу от порога она бросилась на шею к просиявшему отцу. Оказалось, ей пришла в голову замечательная мысль: как только у нее отрастут ноготки, мама сейчас же остригает их, а папа у Мурата не остригает, и он стучит ими по полу, бедненький, и ему неудобно. Надо сейчас же остричь их…
— Ну что же, остриги… — сказал отец, смеясь. — Вот ножницы… Девчурка торопливо направилась к собаке, которая ласково смотрела на нее своими умными каштановыми глазами и упругим хвостом стучала по коврику. Наташа завладела сильной, мускулистой лапой Мурата и стала пристраиваться для предстоящего туалета. Мурат ласково лизал маленькие ручки и тыкал в них холодным носом: он не понимал, что это будет, но он знал, что никто его здесь не обидит.
— Да постой же ты со своим лизаньем! — нетерпеливо говорила девочка. — Ну, лежи же смирно! Ой, папик, какие у него крепкие ногти — ножницы не режут. Да постой же, глупый, — тебе же лучше будет!.. Пап, он не дается…
Сережа с покровительственной улыбкой смотрел то на нее, то на отца, как бы говоря: ах уж эти маленькие!
Дверь отворилась, и в комнату вошла Елена Петровна, уже располневшая блондинка в довольно мятом утреннем платье, небрежно причесанная. Увидав дочь с большими ножницами около собаки, она сразу пришла в ужас и, забыв даже поздороваться с мужем, строго обратилась к дочери:
— Это еще что за глупости, Тата?! — воскликнула она, и когда та, путаясь от волнения, рассказала ей о своем проекте, она с раздражением обратилась к мужу: — Как можешь ты допускать такие глупые шалости? А вдруг она обрезала бы ему лапу, и он укусил бы ее?
— Мурат?! Ее?! — насмешливо бросил Евгений Иванович. — Скорее я укушу вот Федосью Ивановну, чем Мурат Наталочку…
Федосья Ивановна тихо скрылась из комнаты: она знала, что у молодых давно нелады, и стеснялась этим.
— Не понимаю, как можешь ты ручаться за всех собак! — вспыхнув, сказала жена раздраженно.
— Не за всех, а только за Мурата… — поправил ее, отводя глаза в сторону и чувствуя уже привычное и неприятное сердцебиение, Евгений Иванович. — Наташа может отрезать ему лапу, а он все же не тронет ее. Ну, дети, возьмите Мурата и выпустите его погулять в сад… — обратился он к детям, чтобы поскорее покончить неприятную сцену. — Только смотрите, чтобы калитка на улицу была заперта…
— Знаю, знаю… — крикнула девочка и тотчас же повелительно скомандовала: — Ну, Мурат, гулять!
Мурат, оживленно вертя хвостом и стуча когтями по полу, пошел за детьми. Елена Петровна, идя следом, с подчеркнутой заботливостью предупреждала детей об опасностях лестницы. Евгений Иванович, забыв о кофе, опустил голову на руки и думал о чем-то тяжелом. Он был недоволен собой. Тысячи раз давал он себе слово быть сдержаннее, не раздражаться и — не мог. Его цензор был не всегда достаточно бдителен…
IV
ЯКОБИНЦЫ
Уже вечером Евгений Иванович все в прежнем подавленном и грустном настроении вышел из дому, чтобы идти в редакцию. Хотя с газетой он и порвал совершенно, но иногда любил вечерком посидеть там и послушать разговоры и споры ее сотрудников. На обширном зеленом дворе среди старых лип, тополей, черемух и сирени стояло четыре старинных флигеля: два по улице и два во дворе, над рекой. Старик Василий, звонко стуча молотком, починял в сумерках забор. Увидев хозяина, он бросил молоток и подошел. Это был ширококостый седой мужик с ясными, совсем детскими глазами. Отличительной чертой старика было его изумительное мягкосердие: чуть что, и на голубых глазах его уже стояли слезы умиления. И видел он жизнь как-то по-особенному. Раз как-то попал он свидетелем в окружной суд. И вот когда защитник говорил свою речь, Василий плакал от умиления: «Верно, все верно! Как не пожалеть человека?! Кто без греха?» — но когда заговорил прокурор, Василий никак не мог не согласиться и с ним: «Верно, все верно! Потому, ежели одному дать озоровать, другому, тогда и всех на дурное потянет. Он вот поозоровал, а дети-то остались сиротами, а старуха ни за что ни про что на тот свет отправилась! Проштрафился — терпи, брат…» И ему самому было чудно, что он согласен со всеми, что во всем он видит правду, и он плакал от сознания этой своей слабости, и стыдился своих слез. Евгений Иванович любил старика и пытливо всматривался в него.
— Ну в чем дело, старина? — спросил он.
— Да в шестом номере, у Сомовых, опять водопровод испортился… — сказал старик. — Сичас ходил к Гаврику — обещал завтра мастера прислать. Только колено придется поставить новое…
— Ну и отлично… — поторопился согласиться хозяин, на которого эти разговоры наводили всегда такое уныние, что часто он малодушно прятался от Василия, предоставляя ему сделать все так, как он сам находит лучше. — А не видал, в редакции наши собрались уже?
— Петр Николаевич, видел, прошли, а других что-то не приметил… — отвечал Василий. — Да эта сорока-то еще… как ее?.. Ну, жена ентаго… епутата-то…
— Нина Георгиевна? Что ты как все ее не любишь? — засмеялся Евгений Иванович.
— Ну, что там… Бог с ней совсем… — неодобрительно махнул рукой старик. — Легкая женщина… Да и муж тоже не за свое дело взялся. Ежели ты, скажем, дохтур — лечи, вакат — жуликов там всяких обеляй, а ентот в Питер, в Думу, к самому царю пролез, менистров так и эдак чехвостит. К чему это пристало? Негоже делают? Так возьми да и сделай лутче. Языком-то всякий может вавилоны разводить — нет, ты вот на деле-то себя покажи… И фамилия опять же какая-то чудная — не то он из русских, не то чухна какая, не то жид… Нечего бы вам, батюшка, связываться с ими… От греха подальше лутче…
Евгений Иванович, улыбаясь, пошел было дальше, но Василий опять остановил его.
— Да, а тут все эти… сыщики… жандармы переодетые шляются… — тихо и таинственно проговорил старик. — Все пытают, кто ходит в газету, что говорят…
— Ну?
— А я обрезониваю их, что ходят, дескать, люди всякие, а что касаемо разговору, так меня к разговору не приглашают, а ежели бы и пригласили, то толков больших все равно не будет, потому мужицкая голова господского разговору не вмещает: не с того конца затесана!..
— Ну а они что? — улыбнулся Евгений Иванович.
— Серчают… И не отстают никак: вынь вот им да положь! А я опять свое: вы должны вникать в дело как следоваит, говорю, а не то, чтобы как зря, говорю, потому вам за это жалование идет. Ты, к примеру, жандар, я — дворник, а они вот газетой промышляют. Может, в свое время какие имения у них были, какое богачество, а теперь вот, делать нечего, садись да пиши фальетон, потрафляй… Да… Вон, помню, как еще молодым я был, Похвистнев барин, Галактион Сергеич — уже после воли было — как выедет, бывало, с охотой из своего Подвязья: лошади — тысячные, собаки эти — ужасти подобны, псари все в бархатных кафтанах, а народику, народику! А теперь вон кажное утро на службу бегает, и пальтишка-то уж в желтизну отдавать стало… Надо понимать, а не то, чтобы как зря… Как кусать нечего будет, так и за фальетон сядешь, а не токма что…
