Елена Колядина - Потешная ракета
При сих словах Олексей словно вспомнил о чем-то и, поклонившись игумену, развернулся и пошел в обоз, за Феодосией.
– Давай-ка, ученый астроном, собирай именье да иди укрываться в монастыре. В обозе тебе оставаться не позволю. Не для де… Не для безбородых монахов будет зрелище.
– А ты? Я с тобой!
– Нечего тебе здесь делать! – приказал Олексей. – Бери шапку, кафтан, сущика возьми, яиц вареных и шагай за мной!
Феодосии тепло вдруг стало, как будто вышло из-за туч солнце горячее, и на сердце мило. Впервые за долгие годы кто-то хотел оберечь ее, позаботиться, укрыть от тревог.
– Будь по-твоему, – сказала она и пошла за стрельцом.
В монастыре Олексей ухватил настоятеля и красно сбаял все ту же сказку про монаха, заболевшего в пути и потерявшего память. В другой день игумен, быв весьма любознательным по натуре, заинтересовался бы про беспамятство, дабы непременно занести сие событие в летописные хроники, которые он вел, но заботы о предстоящей опасной ночи не дали ему возможности допросить Феодосию в подробностях.
– Ей! Пусть схоронится в келье. Бог тебя храни! – торопливо сказал настоятель и побежал давать указания по обороне.
Случившийся рядом послушник завел Феодосию в келью, более напоминавшую чуланчик, в углу которого теплилась лампада, указал на свечу, лучины в светце, кресало, лавку с тюфяком и кружку с водой. А выйдя наружу, заложил дверь на засов.
– Ой, Олексей, не замыкайте меня! – кинувшись к дверям, закричала Феодосия.
– Ничего, мне так спокойнее будет, – бросил из-за двери стрелец и, довольный тем, что руки теперь не связаны, бодро зашагал по улице.
Феодосия кинулась к оконцу, но оно было закрыто окованными в железо ставнями, запертыми на замок, – монахи уже приготовились к осаде.
Делать нечего! Пожевав сущика, запив его водой и отчитав молитвы, Феодосия улеглась на соломенный тюфяк, укрылась кафтаном и, по приятной привычке поразмышляв об устройстве миров, усонмилась.
Снилось ей нежное воние Агеюшки.
Феодосия склонилась над ромашковой макушкой сыночка и вдруг проснулась от глухого крика петуха. Проснулась резко, вмиг придя в ясное сознание, словно и не спала. И охватил Феодосию страх, какого никогда не испытывала, даже проводя ночи на паперти, в лесу или землянке.
Затрещала фитилем и потускнела лампадка. Качнулся мрак в углу и проеме двери. Овеяло невидимой струей, словно движение тени сопровождалось колебаниями воздуха. Выщелкнуло в ставне, после – под лавкой, на которой, скованная ужасом, сжалась под кафтаном Феодосия. Подолбило в стене, будто дятел. Завыла где-то собака… Броситься бы на колени перед иконой, но тогда придется повернуться спиной к келье и дверям. А там кто-то есть…
Холод прошел по лицу Феодосии, по пясти, которой придерживала полу кафтана, стараясь укрыть уши, дабы ничего не слышать, и глаза, дабы не увидеть. Чудилось, кто-то наклонился над ней и рассматривает лицо. А в щель в ставнях норовит заглянуть черный волк, вставший на задние лапы.
Вдруг что-то прыгнуло Феодосии на руку, как если б сверчок.
«Нечистая сила! – с ужасом поняла Феодосия. – Душить станет!»
Но не смерти она страшилась, а того, что утащит дьявол злосмрадный в адские подземелья, и тогда не видать уж ей сына Агеюшки, пребывающего в светлых садах райских.
Сердце колотилось, как похороненная заживо ведьма. Было в Тотьме такое дело: хватился отец Нифонт, что обронил самоцветный крест в могилу, стали мужи сырую землю раскапывать, да как пошел оттуда стук да грохот…
Ой, не ко времени Феодосия сей ужас вспомнила!
Не выдержав напряжения, с криком подскочила она на лавке и, крестя воздух вокруг себя, срывающимся голосом принялась выкликать:
– Свят дух по земле, диавол под землю! Свят дух по земле, диавол под землю!
Холод сей же миг ушел. Затрещала и ярче вспыхнула лампадка. Угол осветился. Проем двери тоже. Сердце Феодосии перестало рваться из груди.
– Может, нетопырь залетел между ставен да внове прочь улетел? – успокоила себя Феодосия. И на всякий случай, не слезая с тюфяка, заглянула под лежанку.
«Кто ногами под лавкой болтает, тот черта тешит», – вспомнилась ей присказка повитухи Матрены.
Никакого нетопыря под лавкой не было.
Феодосия вновь улеглась.
А через мгновение за окном раздался свист, да такой долгий, какой невозможно исторгнуть из одной груди, как бы широка она ни была. Казалось, ветер пронесся по крыше, сметая дранку. Поднялся вопль и крик. Грянули огнеметные выстрелы. Следом лошадиное дикое ржание. Мелькнуло между ставнями пламенное зарево.
«Разбойники!» – вскочила Феодосия.
Толкнула двери – заперто, подергала оконце – пустое дело, замкнуто! Оставалось пленнице только истово молиться, дабы с Божьей помощью одолели обозники и монахи нощных воронов.
Не помнила Феодосия, коль долго клала стремительные поклоны, молясь о здравии и победе защитников, как вдруг заметила, что шум за стенами стал другим – потише, без злобных воплей и рыков. А вскоре донеслась до Феодосии возбужденная похвальба:
– Будут знать, как поморских трогать!
И тут же затопало, загремело у нее за спиной, дверь распахнулась, и на пороге встал Олексей, без шапки, без кушака, но с бесшабашным веселым лицом.
– Жив, Месяц мой ясный? – радостно вопросил стрелец, весьма смутив словесами сими затворницу, все еще сидевшую на полу.
– Ей! – ответила Феодосья и бросилась к Олексею. – И ты жив, Олешенька?
– Что со мной будет? – небрежно-победоносным тоном заявил стрелец.
Ох, не видала Феодосия, что творилось в монастыре, пока томилась она в заточении. Сии дела ни в сказке сказать, ни пером описать. Но ежели бы самовидицей нощных событий оказалась честная повитуха баба Матрена, то поведала бы следующее.
С вечера разожгли мужи костры меж обозами, выставили многочисленные дозоры в два круга – за стеной монастыря да за становищем. Сидели неусыпно возле костров дозорные, сменяя друг друга. Самооборонный отряд слободских, вооруженных топорами и дрекольем, всю ночь обходил Дудкино. А перед самым рассветом, когда мрак, как известно, гуще всего, вдруг напал на всех до единого стражников неодолимый сон, словно угорели все разом от незримого облака, выплывшего из незримой печи. (После твердо решили мужи, что впали дружно в сонное забытье из-за хмельного медового пития, в кое враг, сделавшись невидимым и пробравшись в стены монастыря, подлил сонного зелия.) Затрещали костры, выбросив последние снопы искр, огонь стал затухать. Зашумел вершинный ветер. Вздрогнули и запрядали ушами кони. Забилась скотина в монастырских овинах. Закукарекал безвременно петух. И вдруг темный вихрь с горящими глазами, весьма похожий на тень огромного волка, спрыгнул с сосен на крышу монастырского виталища и пронесся сквозь кельи, вылетев из стены трапезной! Сие своими глазами видели старцы, стоявшие во всенощной молитве и потому не пившие хмельного меда. Крикнуть об том старцы не могли, ибо сжала у всех ледяная десница голосовые жилы, так и стояли каменными столпами. А потом заходили по монастырскому двору огни, словно кто-то летал над подворьем с лампой или свечой. Следом пошли падать вещи: раскатились дрова, выплеснулось из бочки водой, вылетели одна за другой железные скобы из стены мастерской, где писали днем монахи божественные книги, и, наконец, сами собой распахнулись монастырские ворота. Раздался тут такой посвист, от которого закачались березы, так что одна, самая старая и наполовину усохшая, разломилась на две части, словно от грома.
И не успел свист замереть, как со всех сторон на стены с дерев слетели, качаясь на веревках, разбойники в надетых на лица кожаных харях с отверстиями для глаз. И то лишь спасло монастырь, обоз и слободу Дудкино от смерти, что игумен, также не пивший медов и стоявший на коленях пред иконой, почувствовал холод, шумы и ветры и догадался, что вершится сие руками дьявола. Быстро нашел игумен нужную страницу в древлеписной книге и отчитал особую молитву против диавольских козней. А когда рекши: «Изыди! Аминь!», вся братия – монахи, обозники, дозорные в Дудкино – очнулись, как от толчка, и ринулись рубиться с разбойниками. Не ожидали те, что чары зелейные и дьявольские так скоро покинут обозников, и дрогнули. Порешив отступить, бийцы условным свистом стали собирать ватагу воедино, тут-то путь им и отрезали подоспевшие дудкинцы с топорами в руках. Зело обозленные на душегубцев, из-за коих давно уж в страхе пребывала слобода, они рубили направо и налево, только хрясали кости да жилы… Вот догнали последних троих разбойников, пытавшихся скрыться, и уложили их на месте, как вдруг меж кострами появился главарь шайки, – узнали его по богатой одежде, мехам и серебряной накладке в виде черепа, висевшей на груди. Главарь достал неведомо откуда небольшую серебряную же сулею, отпил из горлышка и на глазах крещеного народа стал оборачиваться в волка. Пока все, обомлев, глядели на зверя, тот начал расти, расти, изверглись из лобной кости изогнутые рога, и взвился он в нощное небо со страшным воющим стоном и смехом, какой бывает иной раз у пьяной ведьмы. Мужи, бывшие рядом, кинулись было к костру и подпрыгнули даже, надеясь ухватить крутящийся дымный хвост, а Олексей выпалил из огнеметной пищали, но разбойник исчез из виду. Ратники истово перекрестились, а к ним уж бежал с воплем игумен, вооруженный изрядных размеров крестом, крича, что был то сам дьявол.
