Красная пара - Юзеф Игнаций Крашевский
– Ежели хочешь, – сказал он, – дольше быть полезным родине, нужно тебе, брат, поискать где-нибудь спокойный угол и немного подлечиться. Но с этим не будет трудно, первая шляхетская усадьба, какую мы встретим по дороге, гостеприимно примет, а тем временем я тебе твоих смельчаков сохраню, и как выздоровеешь, отдам тебе их, надеюсь, целыми. Сегодня, – прибавил он живо, – нам обязательно подобает продвинуться ещё к местечку, расположенному отсюда на расстоянии мили, туда мы войдём завтра утром, потому что нужно и кассу забрать, и мещан растолкать и провизию приготовить.
Так и случилось тогда, что, пользуясь временем, оба отряда живо продвинулись так, чтобы на ночлег стать в нескольких стаях от К. Бердиш очень правильно решил, чтобы ночью в город не входить, немного приукрасить отряд и войти с некоторой торжественностью, которая бы произвела впечатление на людей… Местечко лежало на равнине у речушки, текущей низкими лугами. С той его стороны были холмистые поля, перерезанные весёлыми рощами, с другой тянулись луга, а за ними вдали чернели пояса лесов и светились широкие пруды. Это небольшое поселение, кроме мещан католиков, насчитывало значительное израильское население. Тракт, который туда вёл, прибавлял ему жизни; также большая часть жителей занималась фурманкой, остальные ремёслами, выделкой шкур, земледелием.
От лагеря на взгорье видно было как на ладони всё местечко, сосредоточившееся вокруг рынка, при котором стоял старинный кирпичный костёльчик. Немного дальше чернела покрытая черепицей синагога со своими оригинальными крышами и фронтонами. Одну часть площади занимали скромные деревянные храмики, наконец костёльный двор, окружённый стеной, и многочисленные заезжие дома, среди которых лидировали так называемый «Отель Варшавский» и «Отель Парижский». Кроме того, было несколько заезжих домов поскромнее разнообразных названий; за местечком, в широко разросшемся парке находился красивый дворец наследника, к которому вела каштановая аллея. Наследник, титулованный граф, давно был за границей.
Уже ночью, когда разложили под местечком лагерь у двух больших корчевий, следя, чтобы преждевременно не дали знать в городе о прибытии отряда, каким-то чудесным образом весть о нём дошла до местечка. Можно бы иногда думать, что у нас услужливые ветры разносят новости, ночью о приближении повстанцев уже знали у приходского священника, у бурмистра, у нескольких наиболее известных мещан. Священник, почтенный старичок, который хорошо помнил 31 год, был неспокоен за своих прихожан, достойно ли защитников родины принять в приход, ходил по покою, тёр лысину, но так уже было поздно, что не знал, как бы помочь людям. Уже хотел послать слугу к бурмистру, когда постучали в дверь и по голосу узнал пришедшего.
– А вот, как знали, – сказал он, – что мне к вам было так срочно. Настоящее чудо!
Бурмистр, усатый толстый энергичный скворец, хоть не признавался, но также служил в тридцать первом году в народных шеренгах, его сердце также в груди скакало на весть о восстании. С той же мыслью, с какой священник хотел к нему посылать, он прибежал к нему.
– Ваше преподобие, – сказал он, ставя трость в угол и целуя старичка в плечо, – ей-Богу, великая новость, завтра будут гости.
– Ты что думаешь, пане Ежи, что мне что-то новое поведал? Вот я около часа потею в горячке, думая о том, и уже хотел моего слугу посылать за вами, чтобы посоветоваться. Ну, что же думаете? Закроем ли им двери и так молчком от этих достойных детей отделаемся?
– А! Отец благодетель, но завтра за ними, пожалуй, придёт много ищеек и возьмутся за нас.
– Слушай-ка, пане Ежи, как эти капустники сюда притащатся, то, хотя бы мы сидели как черепахи в панцире, не поверят, чтобы у нас к своим сердце не забилось; уж что должно быть, то будет, а что нужно сделать, то надлежит по-Божьем у.
– Стало быть, как вы советуете?
– Как я советую? Послушаем сердце, а завтра, хоть бы искупали вину, будем страдать за веру и отчизну. Вы, пане Ежи, приготовьте провиант и достойно примите, потому что это и оголодавшие, и истощённые, с русскими уже сражались, я слышал, вы думайте о теле, а я буду о душе. Выйду с братством, с хоругвями навстречу, и в колокола прикажу звонить, хотя бы полопались. Потому что это не по приказу кавалерию, но братьев-солдат будем благословлять и приветствовать. Было бы хорошо, если бы и старшина из мещан и евреи с раввином вышли навстречу; вот, что я скажу, пане Ежи.
– Но что скажут русские? – сказал бурмистр, прижимая голову к плечам.
– Может быть, не поручусь, что вам дадут сто, а мне также каких-нибудь пятьдесят плетей, принимая во внимание старшие лета, но скажи мне, пане Ежи, как будем тихо сидеть, обеспечите ли вы то, что той же порции, пришедши, не дадут? Они правы, потому что уже думают: «Это поляки, что же это были бы за трутни, если бы не заслужили в такую пору хоть сто плетей». Значит, видишь, пане Ежи, что как получите сто, а я пятьдесят, то получим по крайней мере не напрасно, русского избавим от греха, а себя от стыда, правда или нет, пане Ежи?
– Вот это правда, отец, – сказал, оживляясь, бурмистр, – пусть их там дьяволы возьмут, человек хоть один день свободе порадуется, братьев обнимет, и так нашего красивого орла, нашего белого орла снова увидит летающего в воздухе на кровавой, девятью веками окрашенной кровью тысячи поколений хоругви.
Бурмистр заплакал, заплакал и ксендз, начали обниматься, поплакали ещё сильней, пока тут не постучали в дверь и не услышали голос старого мещанина Стжепы.
– Спит ксендз-пробощ?
– Входи, входи, где там спать! Где бы я там спал!
Стжепа, огромный, сухой малый, лысенький как колено, но зато с усами как вьеха, прибежал прямо к пробощу, обнимая его колени. От большой поспешности и усталости дышит ему в грудь, а голос в устах изменяет.
– Папа, наши идут! – отозвался огромный. – А мы спим, а если завтра придут и буханки хлеба не найдётся? Гм?
– Цыц! Цыц! Поможем этому.
– А! Отец, как бы стыдно не было! – воскликнул Стжепа.
Бурмистр, пойманный на деле, снова немного испугался и принял официальную мину, но у него это быстро прошло.
– Пан бурмистр, – сказал Стжепа, – вам, как человеку служебному, не подобает этим заниматься, но только позвольте мне, я лечу и всё, как
