Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Поэтому, когда в какой-то момент дверь чуть скрипнула, впуская бледный свет луны, я мгновенно проснулась и подобралась. Невысокая фигура в светящемся проеме могла быть только Веласкесом, но меня поневоле охватила дрожь. Дверь распахнулась пошире: свет падал на него со спины, так что я видела только силуэт, как в китайском театре теней, причем в руке у него, как на рисуночке Мамариной, было зажато что-то длинное и тонкое. Он мягко поманил меня рукой, другой, свободной, — и я вспомнила, с какой настойчивостью он вчера просил меня уделить ему время. Чем-то это походило на дневную историю со Шленским: получалось, что каждый из нас, кроме, может быть, простоватого батюшки, посапывавшего сейчас в дальнем углу нашего домика, нуждался в другом, но при этом взаимные потребности не совпадали. Собственно, примерно так и устроена вся горькая человеческая жизнь: Мария любит Петра, Петр мечтает об Анне, Анна без ума от Ильи, а Илья думает только о чине статского советника. Спали мы все одетыми, так что собираться мне не пришлось — я пригладила волосы, горько тоскуя о гребне, лежащем в несессере, накинула полушалок и вышла на улицу.
Расстилавшийся вокруг пейзаж был точь-в-точь как в романтической фильме: из-за яркого света луны он сделался черно-белым и таинственным — и доктор, с его героической фигурой и резкими чертами лица, был ему под стать. Волновался он, кстати, тоже совершенно как фильмовый герой, только я никак не подходила на роль, предписанную антуражем.
— Спасибо, что согласились поговорить со мной, — почти прошептал он, боясь, очевидно, разбудить моих спутников. — Пройдемтесь немного, мне нужно кое-что вам показать. Это под землей, но у меня свеча с собой, только не испачкаетесь ли вы? Я расширил вход.
Был он как будто немного в бреду — и точно, сжимал в руках длинную и толстую свечу, на манер венчальной. Мне вновь показалось, что я играю какую-то не свою роль — может быть, из-за того, что он принимает меня за кого-то еще, а может быть, и в более широком смысле. Меня порой охватывает ощущение внутреннего недоумения, свойственного, кажется, и людям, — вдруг, видя себя как бы со стороны, я не понимаю, почему и зачем я оказалась в эту минуту в этом месте; какая цепь событий, какое течение жизни привело меня в эту точку времени и пространства. Говорят, в океане есть особенные невидимые струи, которые могут отнести даже опытного пловца прочь от берега и затянуть в водоворот — и я все чаще, особенно когда события выбивали меня из привычной колеи, чувствовала себя таким пловцом.
— Вы уверены, что нуждаетесь именно во мне? — проговорила я по возможности мягко.
— Да, да, да, — как будто даже разозлился он. — Я понимаю, кто вы. Нет, молчите, не надо ничего отвечать и тем более меня разубеждать. Если вы просто досужая дамочка, случайно здесь оказавшаяся, то станете вспоминать это все как неловкое, но совершенно безопасное приключение. Но ставки слишком высоки. Про себя я уверен в вас, но понимаю, что вы должны быть связаны… связаны… В общем, я не жду от вас подтверждения своей догадке, а просто хочу, чтобы вы уделили мне полчаса времени. Это полностью, абсолютно безопасно (снова подчеркнул он), но я совершенно уверен, что этот аспект волнует вас меньше всего. Итак, вводный тон, как говорят музыканты: я очень люблю Машу и очень боюсь за нее. Или следует сказать «рабу Божию Марию» (вдруг как-то скривился он, но тут же опомнился) — впрочем, это неважно. Теперь идемте.
Свечу он так и нес в руке, как будто машинально полагая, что окружающий нас свет исходит от нее: между тем она даже не была зажжена. Мы шли от реки в сторону развалин монастыря по хорошо видной тропе: очевидно, доктор сам же ее и протоптал за годы своего изгнанничества. Прошли за ограду. Когда-то раньше тут были ворота, но потом их сломали, причем с особенной жестокостью, словно здесь бушевал в ярости великан: их измочаленные створки до сих пор лежали поодаль — отчего-то доктор, прибравший все вокруг изб, не стал их распиливать на дрова. Показалось несколько могильных камней и крестов — очевидно, здесь, по обычаю, хоронили братию, а может быть, и некоторых прихожан, хотя, по уединенности положения монастыря, вряд ли последних было много.
Мы подошли к небольшой часовенке, стоявшей среди могил: мне сперва даже показалось, что это обычный склеп, на манер тех, что строят иногда в Европе — в надежде, что по ту сторону роковой черты вся семья снова соберется вместе в отдельном домике. Доктор отомкнул дверь и, держа свечу в левой руке, захлопал правой по карманам, как птица с перебитым крылом, пытающаяся взлететь. Наконец он вытащил коробок шведских спичек и, передав мне свечку, зажег ее: сизые тени легли на его лицо, как будто он за ночь состарился на несколько лет.
— Здесь вход, — проговорил он. — Осторожнее, спускайтесь за мной.
Часовня, как оказалось, была воздвигнута над широким лазом в земле: земляные его ступени были дополнительно выложены каменными плитами, так что выглядело это словно спуск в лондонский ундерграунд, разве что не пахло дымом. Доктор шел впереди, стараясь освещать мне дорогу; пламя плясало по кирпичным полукруглым сводам, которыми было укреплено помещение. Лестница заканчивалась уходящим вдаль, насколько хватало света, узким коридором: в нем можно было стоять, выпрямившись, но разойтись даже вдвоем было бы непросто. Стены его были обложены грубо обожженными кирпичами; справа и слева в нем были сделаны длинные выемки, в которых что-то лежало. Присмотревшись, я увидела, что это человеческие скелеты, разложенные как на уроке анатомии. Большинство
