Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
Принимая папское благословение, пан Прокоп из Рабштейна опустился, как и все присутствующие, на колени. Но остальные члены чешского посольства остались стоять, лишь слегка склонив головы. Потом посольство повернулось и пошло из залы. Кардинал Куза подошел к пану Прокопу, взял его под руку и о чем-то оживленно заговорил. Пан Костка уходил, выпрямившись, гневный. Палечек оглянулся на папу. Тот стоял с кардиналом Бессарионом и оживленно с ним разговаривал. Вдруг тонкие губы его мучительно искривились. Он схватился за колено и стиснул зубы, так что у него скулы зашевелились. Но сейчас же опять засмеялся и громко продолжал интересную беседу.
Кардинал Куза пригласил посольство в соседнюю залу. Там был накрыт роскошный стол, и прислужники в одежде, похожей на туники простонародья в императорском Риме, разносили гостям кубки с вином.
— Из папских виноградников, — сказал кардинал Куза пану Костке.
Но тот ответил лишь горькой улыбкой, Коранда поблагодарил, отказавшись от угощения. Рыцарю Палечку вино понравилось.
— Valete et plaudite,[176] — сказал кардинал Бессарион пану Прокопу из Рабштейна на прощанье.
«Да, мы уедем, — подумал Палечек, — конечно, уедем, потому что тут делать нечего. Но рукоплескать не будем. Этого от нас не дождетесь!»
Посреди дня Палечек сидел с магистром Фульвио на берегу Тибра. Пахло рыбой, но вид на замок святого Ангела был так прекрасен, что не хотелось уходить. Зашел разговор о греческих философах. Палечек слушал и молчал. А Фульвио говорил — губами, глазами, руками. Долго, до самых сумерек.
Когда они встали и пошли в трактир пить фалернское, Палечек сказал Фульвио:
— У нас есть привычка каждую мысль сейчас же взять и рассмотреть, что в ней относится непосредственно к нам. И вот мне кажется, что в молодости я был Демокритом, философом, который смеется, а теперь стал Гераклитом, философом плачущим…
В ответ на это Фульвио произнес правдивое и мудрое слово:
— Это часто бывает с честными людьми!
XIII
Кончено. Солнце над Римом светило по-прежнему, по-прежнему на улицах кишели толпы двуногих муравьев, вылезших из каких-то дыр и трещин под землей, монахи и монахини широкими и мелкими быстрыми шагами сновали во все стороны по грязным маленьким площадям и вокруг бассейнов с прозрачной древнеримской водой… Магистр Фульвио Массимо сидел в Ватикане и составлял опись творениям греческих философов, в корчмах по ночам долго и весело бражничали, епископы спали под розовыми пологами со светловолосыми блудницами из Ломбардии. По-прежнему сменялись дни и ночи, но горстка чехов, недавно приехавшая сюда полная надежд, сидела теперь сокрушенная… Посольство проиграло дело своего короля. Проиграло не по недостатку уменья или знания, а просто потому, что это дело было правое.
Все было кончено уже во время той аудиенции в консистории, когда папа по совету кардиналов отложил свой ответ. Уже тогда пан Костка считал, что надо ехать, но пан из Рабштейна уговорил его повременить — в надежде, что ему удастся уломать Кузу с Бессарионом и напомнить Пию II о Иржиковых заслугах в деле преодоления чешской смуты. Коранда в ту ночь не смыкал глаз; и хоть он утверждал, что ему мешали спать москиты, на самом деле тревожная бессонница его была вызвана ожиданием грядущих бед. Он предвидел войны, и муки, и новые страдания чешской церкви. Только пан Врбенский сохранял в эти часы почти полную беззаботность. Он выполнил свою задачу, съездил в Рим и теперь вернется домой. А на все остальное — воля божья и мудрого короля, знающего выход из любого трудного положения…
Но до 31 марта никто из посольства не подозревал, что все решится так целиком и полностью, окончательно и бесповоротно! Папа обманул и тех, кто верил в него, и тех, кто ему не доверял. Может быть, тут сыграла роль болезнь, может быть, старость, может быть, самомненье, заслонившее в эти годы все свойства его замечательного, легкого характера.
Перед этим несколько раз имели место переговоры между посольством и кардиналами. Пан из Рабштейна прилагал все усилия, уговаривал и пан Костка. Одного только они не могли, не имели права уступить: компактатов. Но они видели и всюду слышали — дни компактатов сочтены.
Наступил день второй, еще более торжественной аудиенции. Перед великим множеством прелатов, придворных, а на этот раз и пышно разряженной римской знати, каждое семейство которой возводило свою родословную к самому Ромулу, папа именем Иисуса Христа произнес искусно составленную речь. Именем Иисуса Христа он объявил, что покорность чехов может быть принята святейшим престолом лишь в том случае, если король и королевство вернутся в святую церковь без всяких условий и ограничений, если король и королевство отрекутся от чаши. Чешские компактаты он объявил недействительными и запретил причастие в обоих видах, так как из этого может возникнуть ересь и греховное учение, будто Христос не присутствует полностью в хлебе. Святейший престол не намерен больше терпеть чешских новшеств, и у чехов только один путь: подчиниться полностью и безоговорочно святой церкви, которая обращается к ним устами папы.
Речь Пия была короткая и красива по форме. Голос его звучал приятно, а некоторые обороты отличались прямо цицероновской выразительностью и стройностью. Цитаты от Писания он произносил, благочестиво подняв глаза к небу и молитвенно сложив руки, которые в другие моменты сдержанно жестикулировали, описывая легкие полукруги. Окончив свою аллокуцию, он не дал благословения, а сел на трон, устроив так, чтобы белоснежная ряса его легла красивыми складками на бедрах и ногах. В эту минуту он был похож на древнего римлянина в тоге.
Сейчас же встал папский прокурор Антонио де Эугубио и сухим, резким голосом прочел по бумаге текст папского осуждения и расторжения компактатов, дарованных чехам Базельским собором. Папа отклоняет предложение Иржика и его королевства о покорности до тех пор, пока они не согласятся слиться полностью в безраздельное единство с святою церковью.
Когда Эугубио кончил, папа встал, и с ним весь двор, все прелаты. Пий II уходил, прихрамывая. Он испытывал боль, которую с достоинством превозмогал. За ним двинулись кардиналы, епископы, доктора, уже надевая шляпы. Вслед за ними медленно уходила блестящая и яркоцветная стража.
Ласточки зацвирикали в вышине купола.
Чешское посольство, придя в себя, двинулось по полупустой зале к выходу.
— Вином уж нынче не потчуют! — заметил Ян, обращаясь к пану Костке, и громко засмеялся.
Несколько епископов, остановившись у двери, оглянулись на нарушителя торжественной тишины.
— Жалко, не анафемствовали! — продолжал громко Палечек. — Веселей было бы… То-то мой Брадырж обрадуется. То-то залетает его бритва по нашим бородам. Он только этого и ждал, старый разбойник. Потому что, милые господа, все мы воры, еретики, разбойники и во веки веков ими останемся! И должны этим гордиться!
Тут улыбнулся и пан из Рабштейна.
На улице было светло и весело. Тысячеголовая толпа приветствовала папу, которого несли на носилках к храму святого Петра, куда он направлялся для короткой молитвы над гробом покровителя этой святыни всех святынь.
Чешское посольство медленно подвигалось среди толпы. Никто не обращал на него внимания, так как все глаза упивались зрелищем папского кортежа. Папа исчез в дверях храма, и за ним вошла в базилику его пурпурная свита. Стража с блестящими алебардами замерла у дверей.
Посольство направилось в свое римское обиталище. Но Палечек остался в толпе — ждать… Он ждал вместе с монахами и монахинями, купцами и дворянами, пирожниками и пекарями, нищими и проститутками, гревшимися здесь на солнце, как греется целые дни и недели вся итальянская земля. Многие сидели, иные легли среди луж. Матери кормили младенцев грудью, два оборванца играли в зернь.
Потом зазвонил большой колокол, двери отворились, и из храма вышла процессия, недавно туда входившая. Папская стража, ученики богословских школ с кадильницами, распространяющими голубой дым, прелаты в наглавниках и беретах, доктора в красных шапках, высокие и приземистые, люди в фиолетовом, худые и толстые люди в пурпурном и черном, люди в красных, белых и черных туфлях, люди в золотистых и серебряных облачениях, в блестящих митрах, с посохами, люди в кружевных рубашках поверх черной рясы, люди в рясах с капюшоном, маленькие мальчики в худых сапогах и стихариках, опять стража, а за ней — в блеске и чванстве — папские дворяне и на высоких носилках — папа Пий, обмахиваемый с обеих сторон павлиньими опахалами, которыми помахивали вокруг его тиары два огромных негра.
Папа, утомленный, вяло благословлял толпу слабой рукой в белой перчатке, с перстнем на пальце.
— Такой театр приятно посмотреть! — послышался за спиной у Палечка голос Матея Брадыржа. — Целый день ищу тебя, сударь, и на ум мне не приходило, чтоб ты клюнул на негров!
