Николай Алексеев - Лжедмитрий I
— Иди, иди, ино покличу холопов да проучу за глупость твою…
К середине лета добрался князь Голицын до Антониево-Сийского монастыря. Монахи обоз с подарками встретили, разгрузили. Игумен долго потчевал князя Василия в своей келье. По случаю приезда дорогого гостя из монастырского подвала достали многолетнего хранения хмельного меда, выпили.
День постный, закусывали икрой щучьей да карасями жареными. Голицыну не терпелось от игумена избавиться. Ему с Романовым поскорей бы встретиться! Наконец улучил время, попросился:
— Дозволь, отче Иона, обитель твою поглядеть да заодно Романова Федора увидеть. Сказывали мне, у тебя он.
— Здесь инок Филарет, и келья его по соседству. А монастырем один любоваться будешь аль со мной?
В маленьких, глубоко запавших глазках игумена промелькнула хитринка.
— Уж дозволь одному, не стану тебе, отче Иона, в обузу…
Романова Голицын увидел, когда тот выходил из трапезной. Худой, в грубой власянице, он шел, опираясь на посох, высоко подняв голову. Узнал Голицына, остановился, простер руки, воскликнул радостно:
— Князь Василий! Ужели очи мои не обманываются?
Голицын смахнул непрошеную слезу, отвесил глубокий поклон.
— Страдалец, боярин Федор Никитич!
Облобызались троекратно.
— Не боярин Федор Никитич перед тобой, князь Василий, а инок Филарет, — отшутился горько Романов.
Взяв Голицына под руку, повел по двору.
— Дивишься небось, куда былая романовская гордость подевалась, князь Василий? Так ты о том у Бориски спроси. Вишь, что со мной подеялось… А боле всего не за себя страдаю, о братьях, о жене, о детях печалюсь… Михайло-то еще совсем малолеток. — И перевел разговор: — Обскажи, князь Василий, как добирался в этакую даль? Не опасаешься ли годуновского гнева?
— А я, Федор Никитич, слух пустил, на богомолье-де еду.
— Поведай, князь Василий, как поживает рожденный нами царевич Димитрий? — Романов остановился.
Голицын осмотрелся, сказал:
— Все сделал, как князь Черкасский отписал мне. Инок Григорий уверовал, что он истинный царевич. Ныне в землях иных, у канцлера Сапеги… Москва поговаривает, царевич, мол, жив, и от тех слухов Годунова корежит. Шуйского призывал, выспрашивал.
— Я Василию Шуйскому мало веры даю, хитер он и на коварство горазд, — сказал Романов.
— Оно так, — согласился Голицын, — вилять он умелец, но нынче ему не резон. Поднимает его Борис и помыкает. Зол Шуйский на Годунова.
— Кабы ему с наше, втройне злобствовал бы, — снова вставил Романов. — Отмщенья желаю. — И насупился. — Отчего Годуновы в довольстве живут, а мы на страданья обречены? Аль род наш пониже, либо Годуновы превыше нашего? Ин нет, хитростью, лисьей повадкой превзошли нас, оттого и царствуют. — Лицо его злобно исказилось. — Ну да и мы не лыком шиты. Наскребли из своего скудного умишка кое-чего на Борискину голову. И на злоумышления его по-своему ответствуем!
— Опасаюсь я, Федор Никитич, не взрастим ли мы себе угрозу? Не посадим ли на царство худородного? — спросил Голицын и заглянул в глаза Романову. — Я о том частенько подумываю. Оттого и к тебе, в этаку даль добирался. Хочу от тебя ответ услышать, в мудрость твою уверовать.
Романов ответил не сразу.
— Не бойся, князь Василий, нам Отрепьев до поры надобен. Покуда Бориску свалим. А что до придуманного нами Димитрия, так мы, князья и бояре, его породили, мы и развенчаем. Аль у нас на то силы не хватит? Князь Шуйский да и мы все, коли потребность появится, всенародно подтвердим, что не царь он, а самозванец. Дворню, холопов научим, какие речи говаривать.
— Умен ты, боярин Федор Никитич, — восхищенно произнес Голицын. — Тебе бы — не Годунову на царстве сидеть.
— Кому после Бориски государем быть, время рассудит.
* * *Из Гощи до владений князя Адама Вишневецкого путь не короткий, и не одна дума успела перебывать в голове Григория. Петляет дорога по-над рекой Саном, вьются мысли… Приезжал в Гощу князь Адам, встречался с Отрепьевым. Разговор у них шел о науках, потом перекинулся на московские дела. Григорий понимает, шляхта присматривается к нему, она рассчитывает на крупную поживу. Речь Посполитая жадна, испокон веков зарится на русские земли. Что же, он, будущий государь, на посулы не поскупится, оказали бы поддержку. Григорий, однако, убежден, в борьбе с Годуновым главной силой будет не войско польское, а русские полки. Когда московские воеводы поверят в царевича Димитрия и перейдут на его сторону, только тогда откроется дорога на Москву, и в таком разе с польско-литовской шляхтой по-иному говорить можно будет… Отрепьев прошептал:
— Землю русскую посулю, но не отдам…
И еще одна забота не покидала его. Вот уже полгода минуло, как живет он в чужих краях, а от князя Голицына никаких вестей. Это его тревожит. А что, коли вообще не подаст? Григорий знал, что тогда начнет он сам. Сколько соберет войска, с ним и перейдет границу. А там будь что будет…
И еще одна встреча запомнилась Отрепьеву. Приезжал к нему папский легат Игнатий Рангони. С виду прост епископ, а на поверку хитер. Вел речь о церковных догматах и исподволь выпытывал у Григория, кто он да что. Все внушал, церковь-де римская не оставляет своих пастырей в час трудный.
Догадался Григорий, что папский легат склоняет его к латинской вере, а за это обещает папскую поддержку.
Своим ответом Отрепьев дал понять, что он согласен принять латинскую веру, если ему помогут сесть на московский престол.
* * *Борису недужилось, в голове кружение и звон в ушах, словно серебряные колокольца вытренькивают. Вторую неделю не поднимался он с ложа. Лекарь с ног сбился: и травами разными поил, и кровь пускал.
Наведывался к государю патриарх Иов. Входил, шаркая, садился в ногах у Годунова и, теребя на груди золотой крест, лекарю-иноземцу наказывал:
— За жизнь царскую в ответе!
Борис порывался заговорить с Иовом, но тот поднимал сухонькие ручки, шептал одно:
— Помолчи, сыне, успеется…
Борис смотрел на Иова и думал: «Не ошибся, сажая его на патриаршество…»
Многие часы проводил в опочивальне царевич Федор. Сказал, что закончил рисовать карту Московии. Борис до болезни видел ее. На пергаменте земля Русская и иные прилегающие к ней страны вычерчены. Радовался Годунов, глядя на сына…
В один из дней допустили к царю боярина Петра Басманова. Высокий, плечистый, он занял собой половину опочивальни. У Басманова борода черная, глаза цыгановатые. Не говорит, рокочет.
Борис Басмановым залюбовался. Молод и пригож, а в ратном деле искусен, как никто. Поманил пальцем:
— Подь ближе, Петр Федорович.
Басманов приблизился, поцеловал у Годунова руку, спросил участливо:
— Чать, полегчало, государь?
— Будто бы. — И вздохнул — Что слыхать на Москве, боярин?
— Люд языкаст, всяко бают.
— А все ж?
— О хлебе боле да о нужде. Сказывают, ты, государь, велишь монастырские житницы открыть народу.
— Пустое плетут. Как могу я на Богово посягнуть? — И, немного повременив, спросил: — Какие речи о самозванце слыхивал, боярин Петр?
Басманов замялся.
— Говори, Петр Федорович, не таи, — нахмурился Годунов. — Знаю, ведутся сказки о царевиче Димитрии.
— Я, государь, не утаиваю, но к чему тебе досужие вымыслы?
— Чего уж там! Коль такое народилось, куда деваться.
— Поговаривают, самозванец у ляхов приют сыскал, а так ли, нет — кто знает.
Годунов повел головой. Басманов поспешил успокоить его:
— И, государь, тебе ли печаль. Монах-расстрига Гришка Отрепьев царевичем себя возомнил, а ты кручинишься. Полно! Учиним сторожу крепку на границе, перекроем путь всяким шатунам. Ныне больно много сброда собралось в порубежных окраинных землях, разбои чинят. Пора настает унять их.
— Слова твои разумные, боярин Петр. Люблю тебя за ум светлый и преданность. Знаю, нет в тебе коварства, как у иных.
Разговор прервал Семен Годунов. Вошел, стукнув дверью, произнес шумно:
— Лекарь сказывал, на поправку повернуло. — И на лице радость.
Борис поморщился:
— Надолго ли, сам не верю.
Лежал, уставившись в потолок, потом перевел взгляд на дядьку, проговорил:
— Семен Никитич, наряди крепкий караул и с ним верного дьяка. Надобно царицу Марию из монастыря в Москву доставить. И это пусть тайно будет. Вели дьяку язык за зубами держать.
Басманов не стал мешать их беседе, неслышно удалился.
Глава 4
Рать Хлопка идет к Москве. «Подтверди принародно, царица Мария!» Варлаам спешит покинуть Москву. Марина Мнишек. «Обижаешь, боярин Семен Никитич…» Царь Димитрий, сын Ивана. За помощь королю надо платить. «Пани Марина Мнишек въедет в Москву царицей!»
К утру плотный молочный туман не рассеялся, а еще больше загустел. Трава от росы гнулась, от нее тянуло холодом и сыростью. Поджав ноги, Артамошка Акинфиев сидел у костра, ворошил угли палкой. Искры гасли на взлете.
