Елена Съянова - Плачь, Маргарита
Краем глаза он видел, что Роберт снова лег и вытянулся, видимо, стараясь предельно расслабиться. Рудольф сказал, что подождет его в кабинете, и вышел, прикрыв дверь.
Нет, он не жалел, что разом вывалил всю информацию на еще не вполне оправившегося Лея. В конце концов, ему и самому решение далось непросто. Но он принял его… А, собственно, когда он его принял? И был ли вообще такой момент, когда он сказал себе — с Адольфом до конца? Видимо, последние полгода он мучился и болел оттого, что росло и зрело в нем это аllter ego и, окончательно пожрав его первое «я», распрямилось теперь во весь рост. Рудольф невольно поморщился от подобных ассоциаций. Тем не менее если он справился с собой, и Роберт здорово помог ему в этом, велев держать свою совесть в кулаке, то почему бы Роберту сейчас не справиться с собою? Пусть все не сделается в один миг, пусть растянется на месяцы, как было с ним самим, но если Роберт останется, если скажет себе — с фюрером до конца! — то надежнее и крепче опоры Адольфу не найти.
Он ждал Роберта недолго; тот быстро принял ванну и оделся. Выглядел он, как обычно, когда собирался провести время в дамском обществе, — безукоризненно.
— Не знаю, что ты там пишешь в анкетах по поводу своего арийского происхождения, но по природе ты чистейший галл, — пошутил Рудольф. — Я тебе открою один секрет. В тот славный период, когда мы все носили подпольные клички и фюрер звался Вольфом, а твой покорный слуга — Египтянином, тебя мы между собой называли Француз.
— Мегci beaucoup, — кивнул Лей. — Если это не оскорбление, конечно.
После обеда общество не сумело разъехаться парами, как поначалу предполагалось. Гесс еще за столом, заглянув в записную книжку, вспомнил, что у Гитлера назначено сегодня выступление в Промышленном клубе, куда его незадолго до франкфуртских событий пригласил член правления Дойчебанка Йозеф Герман Абс. Два дня назад он об этом приглашении напомнил. Адольф к выступлению был готов — речь, написанная Гессом, крепко засела в голове. Подобное приглашение было честью для любого политика, и Гесс, считавший себя виновным в непростительной забывчивости, невольно с одобрением подумал о Бормане, которого все еще держали в некотором отдалении: «Вот кто ничего не забывает».
У Лея, как у Гесса и Геринга, тоже имелось приглашение Абса, однако у него снова разболелась голова, и он честно признался, что сегодня едва ли сумеет быть адекватным ситуации. Гитлер и Гесс уехали, а Роберт отправился с дамами в Салон, где быть адекватным ситуации представлялось ему еще менее вероятным. Но он поехал.
В Салоне уже несколько дней выставлялись молодые художники, и от Эльзы он знал, что там висят четыре картины, на которые Ангелика не может не полюбоваться, — картины Вальтера Гейма. Роберт очень удивился бы, если рядом с картинами не маячил бы и сам автор. Скорее всего, Гейм дежурил на своем посту каждый день в ожидании визита Ангелики и вот дождался наконец.
— Я здесь нужен в качестве прикрытия? — мрачно спросил Роберт у Эльзы, еще издали узрев знакомую шевелюру реалиста.
— И мы с Гретой тоже, — ласково улыбнулась она. — Но почему бы нам не посмотреть картины? Говорят, на этот раз много интересного.
— Воображаю, что сделал бы со мною твой муж, если б узнал, какую роль я сыграл и продолжаю играть в этой истории, — сказал Лей, наблюдая, как Маргарита сопровождает стремящуюся к заветной цели Ангелику.
Эльза не отвечала. Семимесячная беременность совсем ее не портила, живот был небольшой и высокий. Ее положение выдавал скорее характерный покрой платья — свободные складки, идущие от широкой кокетки, и особая мягкость в облике, невольно притягивавшая к ней многие взоры.
— Сейчас мы дойдем с тобой до «шедевров», и ты сядешь, — продолжал Лей, поддерживая ее под локоть. — Музеи и выставки — самое коварное место для беременных. Моя жена родила нашего первенца семимесячным чуть не на ступенях Лувра.
Эльза действительно начала чувствовать неприятную тяжесть в ногах, хотя привыкла подолгу гулять, не испытывая усталости.
Вальтер Гейм оказался последовательным реалистом. Среди буйства сюрреалистов, дадаистов и футуристов два его пейзажа и портреты выглядели как старые добрые друзья, к которым непременно возвращаешься, разочаровавшись в новых. Публика, в основном молодая, на его картины глядела с удовольствием; многие стояли рядом подолгу, видимо, давая отдых глазам и нервам, но молча. Возле картин Вальтера не возникало споров, что художника не могло не огорчать.
Эльза и Роберт приблизились к картинам, когда Маргарита разглядывала один из пейзажей, а Вальтер и Ангелика стояли рядом, видя лишь друг друга.
Элегантный Вальтер в строгом черном костюме выглядел старше, серьезнее. Он не пожал протянутую руку Эльзы, а, нагнувшись, поцеловал ее и вежливо поклонился Лею, глядевшему не него искоса и без всякого удовольствия. Роберт подвинул поближе кресло, усадил Эльзу и спросил, адресуясь в пространство вокруг себя:
— Ну, есть что-нибудь оригинальное или все то же, что и везде?
— А что везде? — не удержался художник. — Кажется, у вас в Кельне выставлялся Карл Хофер? Здесь есть две его работы. Есть Дике. В соседнем зале. Он назвал картину «Меланхолия». Есть также Макс Бекман, Кольвиц…
— Кольвиц? Неужели? — удивилась Эльза.
— Неугомонная старушка, — усмехнулся Лей. — А Рудольфа Шлихтера вы здесь не видели? Я имею в виду его самого.
— Слава богу, вы хотя бы кого-то приемлете! Да, Шлихтер здесь. Он ведь один из организаторов этого салона и двух предыдущих. Обычно он задерживается допоздна, — вежливо, скрывая язвительность, отвечал Вальтер.
— Рудольф — пример того, как от всевозможных метафизических натюрмортов и откровенного цинизма переходят к не менее откровенным социальным темам, — обратился Лей к дамам, проигнорировав Гейма. — Но, на мой взгляд, интересен он другим. При всем терзавшем его прежде стремлении к гротеску, он и тогда умел сохранить благородную манеру письма и на редкость свежий мазок. От его картин у меня никогда не возникало ощущения, вот, к примеру, как от этой, — он прошел немного вдоль стены и заглянул за одно из полотен, — словно кто-то нарочно сунул сюда кусок тухлятины. Смотришь и чувствуешь запах. Или вон та… — Он указал пальцем на противоположную стену. — После третьей бутылки я бы тоже что-нибудь подобное нарисовал.
Лей говорил громко скорее по привычке, чем желая привлечь внимание. Помимо мощного голоса он обладал умением вкладывать в звучащие фразы чрезвычайно сильные волевые импульсы, подобно тому как это делали Геббельс и сам Гитлер. Одним словом, он был оратор от Бога, привыкший, чтобы его слушали. И его уже слушали. Он это заметил и, оборвав себя, снова повернулся к Гейму.
— Вы сказали, что Шлихтер задерживается допоздна. Где его найти?
— Вероятней всего, в зале для журналистов. Там работает оценочная комиссия.
— Благодарю вас, р кивнул Лей. — Я попробую отыскать его и привести сюда. Мы с ним давно знакомы. Думаю, он нам уделит четверть часа.
Отыскивая Рудольфа Шлихтера, известного живописца и графика, Лей преследовал две цели — сделать приятное Маргарите, изголодавшейся по живому общению с интересными соотечественниками, а заодно чужими руками, с помощью присущей Шлихтеру язвительности и академического высокомерия поставить на место этого щенка Гейма.
После первых восклицаний и вопросов о здоровье он прямо вывел мэтра на желаемый предмет.
— Видишь тех трех дам, Рудольф? В одну из них влюблен мой друг, а она по молодости увлекалась вот тем воинствующим реалистом. Его имя Гейм.
— А ты, как всегда, в цветнике, Роберт, — улыбнулся Шлихтер. — Которая же твоя?
— Моя жена в Кельне, Рудольф, ты это знаешь. Так как насчет реалиста?
— Вальтер Гейм? Медленно раскачивается парень, много лишнего делает, но, думаю, далеко пойдет.
— Так вот, чтобы он побыстрее раскачался, ты ему и объясни по-отечески, что творец должен быть бос, наг и холост. Только тогда он имеет шанс.
— К сожалению, это именно так, — вздохнул Шлихтер. — Сколько ему? Двадцать пять? Если сейчас женится, да еще на красивой…
Шлихтер быстро разобрался, на какой из трех красавиц жаждет жениться Вальтер Гейм, — это было чересчур очевидно. Как и то, ради чего Лей попросил его присоединиться к их компании: молоденькая, прелестная фройлейн Гесс с ее золотистым загаром и неподдельным интересом ко всему совершенно восхитила художника. Таких искренних, трезвых и глубоких суждений он давно уже не слышал от девушек ее возраста и круга. Сразу чувствовалось, что она не варилась годами в богемных котлах Мюнхена или Парижа, теряя индивидуальность, интуицию, вкус…
Пока все беседовали, рассевшись вокруг отдыхающей Эльзы, Лей вышел на улицу покурить в надежде немного успокоить ломоту в висках, а когда вернулся, обнаружил, что их уютное общество обросло по меньшей мере двумя десятками ценителей прекрасного, привлеченных присутствием знаменитости и красивых женщин, разительно отличающихся от остальных посетительниц выставки.
