Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Бирен еще раз осмотрел перед случкой кобылу, свою любимую. Кобылу и… быка! От связи той должен был родиться Буцефал – статью конь, а головою бык. Кобыла красавица была. С глазами чувственными, масти изабелловой, хвост ее в особом кошельке хранился. Бирен поцеловал кобылу в розовую губу (с чувством, как царицу) и хлопнул по крупу:
– Ну, ступай, милая моя…
И ревел за перегородкой бык. Рыл землю под собой в ярости. Бирен шагал следом за кобылой, поддерживая бережно кошелек ее хвоста, когда вдруг раздался чей-то дерзкий голос:
– Аргамачку-то сию я знаю: она внучкой моему Кологриву приходится… Дрянь кобылка, красива – да, но мосолок худ и в бабках слаба! Под шлею бы ее – не более того!
Бирен замер от такой наглости. Непревзойденной.
Стоял перед ним человек, по виду – знатен. Смотрел же легко, без боязни. А челюсть у него чуть-чуть поменьше, чем у Бирена. Подбородок – с ямочкой, и весь дрожит от смеха затаенного…
Как наказать дерзкого?.. Бирен дернул за шнурок кошелька, сразу распался по земле шелковый холеный хвост длиною в семь аршин, это не шутка – в семь аршин.
– Невежа! – отвечал Бирен. – Вы где-нибудь видели подобное? Я вас, сударь, не знаю… Но кобыла-то моя – из Ломбардии!
– Кто вам сказал такую чушь, что она из Ломбардии? Обыкновенная кобыла… туркменчакская! Седлиста вот она стала. И слабоуха что-то… А ныне с кем же вы ее скрестить собрались?
Снова взревел бык за оградой, и Бирен рявкнул:
– Кто вас пустил сюда? Эй, отвечайте!
Незнакомец свистнул, и в ворота манежа вбежал такой красавец барбар, что Бирен хлыст опустил и ахнул.
– Неужели… корсьери? – крикнул он.
– Нет, сударь. Это – дженетти!
А масти был жеребец моренкопфовой. Сам чалый, а голова черная. И умница: лоб, как у человека, строгий.
– Сколько хотите за него? – ошалел Бирен.
– У меня таких…
– Два? – спросил Бирен в надежде.
– Десять! А один из них – в а ш…
Вот теперь Бирен посмотрел на незнакомца внимательно:
– Послушайте, кто вы такой? Назовитесь!
– Я – Волынский, бывший губернатор земель Казанских…
Бирен глянул в зубы дареному жеребцу-дженетти.
– А я, – сказал, – так много слышал о злодействах ваших… И вы, насколько мне известно, находитесь под стражей?
– Да, – отвечал Волынский. – Меня очень строго охраняет инквизиция. Но, чтобы видеть ваших лошадей, я… сбежал!
– Как? Из-под стражи?
– А вы, граф? Разве никогда не бегали из-под стражи?
– Ха-ха-ха-ха… – И граф щелкнул хлыстом. – Черт возьми, а вы смелый человек, Волынский! Если бы вы еще были честным… Вам бы цены в России не было!
– В базарный день и такой сойду, – ответил ему Волынский.
Бирен русского языка не знал. Но понимал – когда другие говорят. Волынский же немецкого не ведал, но в разговоре тоже понимал его. Так они и беседовали: на языках разных, каждый на своем.
– Штутмейстер! – позвал граф Бирен. – Распахните манеж, пусть мой приятный гость осмотрит лошадей…
Сразу затрещали ружья, забили барабаны и заиграла музыка – то лошадям для войны и турниров полезно. Выбежали конюхи и стали махать перед лошадьми цветными флагами. Зажигались в манеже фонари, сыпались под копыта фейерверки. В огне и грохоте, вздымая клубы мелкого песка, гарцевали сытые биренские кони…
Артемий Петрович (с умом и знанием) кого хвалил, кого бранил.
– Доппель-клеппер у вас хорош… А вон ту чубарую, – говорил он, – овсом более не кормите: она щекаста горазд! Гишпанка сия под седлом слаба станет, вы ее в упряжь лучше ставьте…
Бирен хлопнул бичом – музыка и пальба сразу смолкли.
– А вы мне нравитесь, Волынский, – сказал доверчиво. – Неужели правда все то, что о вас говорят люди злые?
– Ах, сиятельный граф! – отвечал Волынский. – Про кого не говорят на Руси? Вас тоже судят. И, наверно, даже более меня!
Бирен усмехнулся уголком рта – торжествующий.
– Желаю вам, господин Волынский, – сказал учтиво, – поскорее из дел инквизиции выпутаться. И надеюсь, – руку протянул, – мы будем друзьями. Человек, разумно говорящий о лошадях, не может быть плохим человеком… Верно ведь?
Артемий Петрович вернулся домой, уже не таясь.
– Базиль, – сказал шепотком Волынский, – из места заветного отсчитай золотом… тыщ тридесять!
– Ой! Куда же эку прорвищу денег?
– Ша! Дело секретное. И теи деньги ты отнесешь в Лефортово, сыщи там графского жида Либманова… Отдай ему и накажи в словах таких: мол, для некоего господина…
– Бирену? – догадался верный раб.
– Помалкивай. Либман знает. И не мешкай…
Бирен взятку в 30 000 от Волынского принял и говорил при дворе царицы теперь так:
– Эта каналья Волынский – дельный малый! Мне все в нем нравится. Жаль только, что он… русский.
– Да он же – вор! – отвечала Анна Иоанновна.
Бирен оглядывал ряды вельможные, низко согнутые:
– Что делать! Все русские таковы… Приходится выбирать!
* * *Ягужинский притянул к себе Маслова:
– Ой, Анисим, дела наши плохи… Обер-камергер Волынского открыто хвалит. И то мне ведомо, что сей вор казанский тридесять тыщ ему через Лейбу сунул.
Это верно: Бирен советовал теперь Волынскому написать Анне Иоанновне письмо жалостливое, покаянное. Мол, ты напиши, а далее пусть тебя ничто не касается: я сам слово за тебя замолвлю.
Остерман не спал всю ночь – думал. Конъюнктуры придворные были столь осложнены, что голова Волынского сейчас ложилась на плаху рядом с головой Ягужинского… Надо быть сущим простофилей, чтобы столь выгодной конъюнктурой не воспользоваться!
Наутро во дворце раздался скрипучий голос Остермана:
– Честность! Пора приучать Россию к честности, пора отучить ее от взяткобрания…
Ягужинский сразу воспрянул: уж коли Остерман на его стороне, так чего же бояться? Прямо на генерал-прокурора ехала триумфальная колесница вице-канцлера империи. Гибко и ловко Остерман строил свою ужасную конъюнктуру.
– Павел Иванович, – сказал он, – пора уже… Вся власть в ваших руках. Потворство покаянным письмам гибельно есть для отечества российского…
Ягужинский, козней не разгадав, разлетелся к Анне Иоанновне, в углах рта генерал-прокурора кипела пена неуемного бешенства.
– Доколе же, матушка, – орал он, – Россию по кускам рвать будут? Не верь слезам сатрапа казанского – он, Волынский, плакать не хуже Остермана умеет…
От Анны Иоанновны выскочил Ягужинский в анти-камору.
А там, в этой анти-каморе, и Бирен был, и Кейзерлинг был. Вдоль стеночки покатывал себя в коляске скромница Остерман.
Генерал-прокурор сразу шумы стал делать.
– Знаю, – кричал, – я все знаю! Но тому не быть… Взяткобравство, словно ржа, Русь точит и точить будет. Лучше нам самим сразу вот здесь, с места не сходя, тридесять тыщ из казны истратить, и мы от того выиграем токмо!
Скользнуло по окнам солнце, и Остерман опустил козырек.
– Какой яркий свет… – сказал. – А ты, Павел Иваныч, о каких тридесяти тыщах судишь? Отвечай нам прямо, как положено генерал-прокурору: кто дал и кто взял?
Только сейчас Бирен разгадал суть конъюнктур Остермановых. Обер-камергер сильно покраснел и – лататы задал. Но возле дверей графа настиг неистовый голос генерал-прокурора империи:
– Вот пущай обер-камергер скажет, что это за тридесять тыщ. Волынский есть негодяй, и червонцев тех не стоит его голова!
Бирен, споткнувшись о порог, остановился.
– На что вы смеете намекать? – спросил надменно. – Это правда: я желал бы спасти Волынского от злоречий ваших. Но только по сердечной склонности… Так при чем здесь червонцы?
Ягужинский хватанул воздух полным ртом:
– Ах, маковку твою… Подлец!
Бирен сказал ответное:
– Послушай, Ягужинский… ты с ума сошел?
Со звоном вылетела, холодно мерцая, шпага из ножен:
– Защищайся, курва митавская!
Бирен двинул кувалдой-челюстью. И – побежал…
Переливался на спине его муаровый атлас, скользко блестели сиреневые чулки… По лестнице – та-та-та башмаками!
Ягужинский – за ним, еще быстрее…
Двери! Бирен вылетел на мороз, в снег.
– Защитите меня! – взывал обер-камергер…
Глянул через плечо: нет, генерал-прокурор бежал. А в руке – клинок…
– Карау-у-ул!.. – кричал Бирен.
– Именем закона! – вопил сзади генерал-прокурор.
Нет, Бирену было сейчас не до закона…
Косо взлетели вороны с сугроба…
Впереди обер-камергер, его высокое сиятельство, на груди Бирена, словно маятники, мечутся два бриллиантовых портрета: Анны Иоанновны и цесаря римского.
Позади – генерал-прокурор, «око Петрово» и кавалер орденов разных двора российского и чужих дворов тоже.
– Стой, крыса! – И шпага прокурора взлетела…
Фьють! Клинок вспорол муар на спине: Бирен упал на снег, брызнула кровь поверх его кафтана.
– Анна-а… – взмолился Бирен, не вставая.
«Лежачего не бить» – таков устав.
А над ним, ноги расставив, возвышался со шпагой в руке генерал-прокурор Российской империи.
