Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— С Третьяковым? А больше ни с кем?
— Нет.
Ася высморкалась и заговорила спокойнее:
— Твой отец не просто честный, он очень много сделал, но об этом нельзя говорить вслух. Иначе заберут меня.
— Тебя?! За что?!
— За то, что я считаю его честным.
— Да?!
Коля помолчал, потом обнял мать, прижался:
— Он правда приезжал к нам четыре года назад?
— Коля... — Ася притянула к себе сына, — все-все, что я тебе рассказывала о нем, все — правда, просто я о чем-то не рассказывала. Как же иначе родился Сева?! Я тогда не могла сказать тебе всего, помнишь, ты был под Горьким, в интернате с усиленным питанием.
— Я помню. А почему он не приехал ко мне?
— У него не было документов, только справка об освобождении. Он должен был получить паспорт, иначе его могли арестовать за нарушение режима пребывания. Он очень хотел поехать к тебе, готовился к вашей встрече, расспрашивал про тебя. Это мы с Натальей Алексеевной отговорили ехать, мы не думали, что его арестуют.
— А за что его арестовали? Он же ничего не успел сделать!
— Я не знаю простого ответа на эти вопросы, давай не сейчас. Но я рада, что мы заговорили, я чувствовала себя преступницей, что обманывала. Теперь мне будет легче, но тебе станет трудно. Тебе придется врать в школе...
— Ты напишешь об этом отцу?
— Такое нельзя писать, и он не отвечает на мои письма.
— Почему?
— Это все очень непросто...
— Расскажи о нем.
Ася молчала задумчиво, пожала плечами.
— Я не знаю, какой он сейчас. Когда его арестовали, он был очень жизнерадостный, большой выдумщик и очень умелый — все делал своими руками, а внешне такой, знаешь, скромный математик в круглых очках. Он был очень выносливый, один ходил в многодневные маршруты в тайге... Он убил медведя из обычного револьвера! Это очень опасно...
— Ты мне это рассказывала...
— Ну да... — она вдруг улыбнулась. — Однажды он ехал по тундре на оленях и у него развалились санки... совсем развалились! То есть олени есть, а ехать не на чем! Знаешь, что он сделал?
— Нет.
— Сел на оленью шкуру, взял в руки вожжи и так, на шкуре, проехал почти десять километров до жилья. Я тебе этого не рассказывала, это было в тот год, когда мы поженились... — Ася радовалась, что вспомнила этот случай. — Он уже тогда был большим начальником в институте Арктики. Его очень уважали.
— Уважали и арестовали... За него не могли заступиться?
Ася осеклась в своей радости. Вздохнула.
— Коля, его обвинили... — Ася растерянно терла лоб, — например, в том, что он скрыл полезные ископаемые! Ты понимаешь, какая это мерзкая ложь?! Он открыл два главных месторождения в Норильске, там целый город выстроили! А он сидит в лагере!
— А что значит «враг народа»?
Ася удивленно, со строгостью во взгляде уставилась на сына.
— Ты что имеешь в виду? Кого? Отца?
— Нет, я просто... так говорят... Почему так говорят?
— Враг народа — это тот, кто бесчеловечными идеями, пропагандой и насилием превращает целый народ в скот, в озверевшее стадо! — Она помолчала, соображая, поймет ли он. — Коля, это все сложно, давай потом поговорим. Мы уже долго тут шепчемся.
— Сталин тоже говорит о врагах народа...
Ася только крепче сжала его локоть.
— Почему ты молчишь? Ты не любишь Сталина? Ты никогда не говорила о нем хорошо...
— А ты любишь?
— Я не знаю... Его все любят.
Ася опустила голову, посидела так, потом подняла уставший взгляд на сына, улыбнулась:
— Пойдем домой, я замерзла, у нас есть вареная картошка с очень вкусной квашеной капустой, меня сегодня угостили... К Ершовым родственница приехала из деревни, такая огромная тетка — в дверь не проходила, пришлось снимать косяки, представляешь? Я к ним прихожу, а двери нет, и в кухне на двух стульях сидит такая невероятная и веселая тетка. Я тебе теперь много расскажу, я попробую, пойдем.
Ночью Ася сидела за письменным столом с газетой, раскрытой под настольной лампочкой. В Ленинграде шли массовые аресты. С Колей надо было очень серьезно поговорить. Она страшно трусила и совсем уже не рада была, что они заговорили о Гере. Надо срочно все объяснить, предупредить его...
Она замерла, уставившись в освещенный лампой кружок газеты. Ей предстояло рассказать сыну правду. О жизни, в которой кругом была ложь.
Вспомнился вдруг конвоир в ссылке, простой деревенский парень с обычным, даже добродушным лицом, он сильно толкнул ее прикладом в торчащий живот! Он бил еще не родившегося Колю — сына врага народа! И потом смеялся, когда она схватилась за живот...
22
— Зэка Горчаков, статья пятьдесят восемь, десять, по вашему приказанию прибыл, гражданин начальник, — Горчаков не переступал порога, говорил громко, с покорной интонацией, с какой эту фразу обычно и произносили.
Иванов, на погонах которого уже были три звездочки старшего лейтенанта, что-то писал, поднял голову, дождался, пока скажет до конца. Кивнул небрежно, чтобы вошел. На лице обычное презрительно-брезгливое выражение. Он все-таки считал себя самым умным здесь — книжки читал, не матерился... Георгий Николаевич вошел и остановился в трех шагах перед письменным столом. Начальник особого отдела положил перед собой пухлое «Дело Горчакова Г. Н.». Папка была другого цвета, отметил Горчаков. Новую завел.
— В Норильск вас запрашивают, гражданин Горчаков... — Иванов смотрел изучающе и не так презрительно, как обычно, на вы назвал... — Из управления геолого-поисковых работ, ваши прежние товарищи вас вызывают. Там же у вас должны быть товарищи, вы руководили... — он нажимал на слово «товарищи», высматривая что-то в лице Георгия Николаевича.
Горчаков глядел по-прежнему с покорной тупостью. Это была неожиданная новость и, как все неожиданное, не нравилась ему. Он думал о санчасти, о своей маленькой комнатке в лазарете, где можно было побыть одному, о сложившейся здесь жизни...
— Я не полечу, гражданин старший лейтенант... — вырвалось у Горчакова наудачу. Он отлично знал, что ничего не решает.
— Я так и думал! — Иванов, просветлев отчего-то лицом, откинулся на спинку стула, за портупейные ремни себя подергал. — Я многое про вас понял, Георгий Николаевич, а почему вы отказываетесь?
Горчаков молчал, наклонив голову. Неделю назад Иванов
