Голоса из окон. Ожившие истории петербургских домов - Екатерина Кубрякова
Но вернемся в этот особняк к миллионеру Василию Пашкову, готовящемуся к званому обеду в компании загадочного гостя своей супруги. Несмотря на добрый нрав и извечную гостеприимность, он скептически отнесся к увлечению Александры идеями Редстока и принял англичанина настороженно, хоть и с подобающей любезностью. Религиозный деятель был на два года моложе его, однако все присутствующие внимали молодому проповеднику с трепетом и искренним восхищением. «По окончании обеда все общество перешло в гостиную, где беседа продолжалась. И вот лорд Редсток внезапно предложил встать на колени и помолиться. Это многим показалась странным и непривычным. Но молитва Божьего человека так сильно подействовала на Василия Александровича, что ему внезапно открылось его собственное состояние. Он понял, что все слышанное из Слова Божия касалось его лично. Он почувствовал свою греховность и отчужденность от Бога, тут же стал каяться, и ему открылся не только его грех, но и величие спасения Божия во Христе Иисусе» [204].
С тех пор прекрасный серый особняк с «эффектным перроном и… ярко освещенными, смотрящими на Неву окнами и матовыми шарами фонарей подъезда» стал центром евангелических собраний, а Василий Пашков — главным идеологом названной его именем религиозной секты пашковцев. Теперь в этот дом вместо завсегдатаев балов и великосветских повес стекался самый разный люд. Василий, его семья и многочисленные последователи не чурались посещения лачуг бедняков, безграмотных крестьян и чернорабочих, и этот дом был также открыт для гостя любого ранга.
Так тридцатилетний революционер-народник и историк сектантства Александр Пругавин оказался на одном из вечеров в особняке Пашкова и оставил о нем подробное воспоминание:
«Вхожу в дом. Прекрасное антре; обстановка барская, на широкую ногу. Яркое освещение, многочисленная ливрейная прислуга. По широкой лестнице тянутся дорогие, красивые дорожки; роскошные громадные вазы, тяжелые драпировки на дверях и окнах.
По лестнице поднимается темная фигура в хламиде, оставляя следы мокрыми валенными сапогами; лакей в чулках и позументах указывает ему дорогу. Другой почтительно стаскивает салоп со старушки, только что вошедшей в дом.
Справляюсь о чтениях.
— Как же-с, будут… Пожалуйте-с.
Направо от входа широкая, вся залитая светом лестница ведет в бель-этаж; мы повертываем влево и чрез два-три маленьких корридорчика входимъ в комнату, посредине которой устроена гимнастика, а всю переднюю стену занимает огромная картина. На ней изображена южная растительность, какие-то обнаженные девы, какие-то животные… Не то рай, не то — Бог знает что, не разберешь.
— Что изображает эта картина?
— Не могу-с доложить, говорит мой чичероне, по-видимому барский камердинер, во фраке, беломъ галстуке и бакенбардах; известно только, что из Рима-с… в Риме куплена-с…
Из этой комнаты мы входим в зал, весь уставленный рядами стульев с проходом посредине, точно в театре. Огромные окна залы плотно закрыты темно-красною драпировкой; направо и налево двери, тщательно прикрытые; в простенках зеркала, на стенах картины в золотых рамках…
Тут же на особой высокой подставке, — что то вроде пюпитра, — стоит лампа с синим абажуром; рядом с пюпитром — стул.
— Вот с этого стула они будут говорить проповедь, слышится шепот.
— А что же здесь икон-то нет… ни единой? — наклонившись на ухо спрашивает какая-то чиновница свою соседку.
С любопытством оглядывал я публику, что разместилась на стульях, креслах и диванах, стоящих вдоль стен. Такого разнообразия едва ли где можно встретить. Тут и мастеровые, и лакеи, и кухарки, и чиновницы, и офицеры, и деньщики, и гимназисты и юнкера; тут же и важные барыни, и студентки, и чиновники, и купцы… Вот какой-то шикарный мундир с аксельбантами, а рядом почтальон с бляхою, еще дальше — грязные, лоснящиеся полушубки рабочего люда, чуйки и поддевки…
Публика постоянно прибывает. Вот входит целая вереница молодых девушек в одинаковых серых платьях, черных платочках и белых фартуках — это из какого-то приюта. Их сопровождает дама, одетая вся в черном — должно быть приютская надзирательница. <…>
Вскоре… отворились двери с правой и с левой стороны залы. Там оказались комнаты, точно также установленные рядами стульев и кресел. В комнату справа ведет особый ход; в этой комнате публика состояла преимущественно из дам; между ними виднелось несколько гвардейских офицеров. Но временами оттуда слышался сдержанный разговор на французском языке. <…>
— Скажите пожалуйста, кто это такой генерал Пашков? — спрашивал я.
— Прежде всего он не генерал, а отставной полковник гвардии… Это очень богатый человек и большой филантроп. Он ежегодно расходует огромные деньги на разные благотворительные предприятия… он никогда не отказывал в помощи. <…>
Все поднялись с мест.
Господин, вошедший в зал и остановившийся у двери около пюпитра, был более чем среднего роста, хорошо сложен, с длинными почти седыми бакенбардами, с коротко подстриженными волосами, причесанными по-военному, на косой пробор, со здоровым цветомъ лица и подвижными, немного влажными серыми глазами. Одет очень скромно… <…>
— «Евангелие апостола Иоанна», — начинает он — «глава — тринадцатая»…
Все развернули евангелие, а он начал читать — с чувством, отчетливо, внятно… За чтением следовало объяснение прочитанного» [205].
После собрания — общая молитва, а затем гости обступали Пашкова с многочисленными вопросами. Василий последовательно и участливо разъяснял каждому непонятные места. Вечер подходил к концу: «В передней, в ожидании своих господ полукругом стояли ливрейные лакеи в шляпах, с скунсовыми воротниками, пристегнутыми к ливреям, и держали на руках шубы и
