Я пришел дать вам волю - Василий Макарович Шукшин
— 9 -
Два казака на небольшой верткой лодочке гребли изо всех сил вниз по течению. Видно, старались держать ближе к берегу — к кустам. Переговаривались сторожко.
— Сколь нащитал?
— Триста набрал в голову и сбился. С тыщу будет. Двенадцать пушек.
— Смело они… развалились, как так и надо.
— Не знают, потому и смело.
— Хоть бы стереглись маленько…
— Не пуганные ни разу.
— Оно и мы-то — ждем, что ли, их? Я слыхал, они ишо где-то из-под Казани только-только выворотились… А они — вот они, голуби, пузы уж тут греют.
— Где теперь батька-то?
— В приказе небось? А где, поди?.. Там.
— Будет дело… Откуда, думаешь: с Москвы?
— С Москвы, должно. С казанскими вместе. Эх, разгуляться-та-а! Аж слюни текут. Накрыть можно… как кутят ситом.
— Даст бог, накроем.
Совет кончился; атаманы, есаулы расходились из приказной избы.
— Иван, огляди стены, — велел Степан. — Возьми Проньку с собой — ему тут головой оставаться. Подбирай вожжи, Прон: людей зря не обижай, не самовольничай — кругом все решайте…
Ус шел со Степаном.
— Калган не болит? — спросил Ус просто.
— Нет.
— А то пойдем, у меня четверть доброго вина есть. У воеводы в погребе нашли. Ха-арошее винцо!
Степан думал о другом.
— Где счас Матвей твой? — спросил он.
— Тебе зачем? — насторожился большой Ус.
— Надо повидать его… Не бойся, худа не сделаю.
— Со мной он вместе. Смотри, Степан… тронешь его — меня тронешь. А меня за всю жизнь никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.
Степан с усмешкой посмотрел на Уса:
— А князь Борятинский-то… Ты как та девка: ночевала — и забыла, с кем.
Ус замолк — обиделся. Был он как ребенок, этот Ус: зла вовсе не помнил, а обидеться мог зазря… Матвей про него сказал: «Пушка деревянная — только пужать ей».
— Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо бы — не бегать. Так бы суметь…
— Зачем Матвея-то надо?
— Глянется мне этот мужик твой. Умный. Ты береги его.
— Глянется, а сам стукнуть хотел… Первый-то раз.
— Попужать хотел и первый раз. Видно, натерпелся он за жизнь всякой всячины… А? Из таких — умные получаются. Где ты его взял-то?
— Все там же! — Ус весело и вызывающе посмотрел на Степана. — Как из-под Москвы бежали, там и подобрал. Пристал к нам… а бросать жалко стало. Натерпелся он, верно, много. Где только не бывал! А говорит не все… Даже не знаю откуда. Рязанский, наверно… Не спрашивал.
— Умный мужик, верно. Пойдем мировую с им выпьем. Из Рязани он.
— Откуда ты знаешь?
— Да он сам сказал давеча. Да и по выговору слышно.
— Ну, мировую? — совсем повеселел Ус.
— Мировую, чего нам с тобой, лаяться, что ль?
— Это дело другое, я не люблю лаяться. Не отставай тада от меня, а я поддам ходу. Как зачую, где вино, так меня не удержишь: как мельница ногами работаю.
Матвей, увидев Степана, встал со скамьи… Усмехнулся горько. Но не особенно испугался. Сказал:
— Так…
— Сиди, я тебе не боярин. — Степан посадил Матвея, сел напротив. — Мировую хочу с тобой выпить.
Матвей качнул головой:
— А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую. Лучше мировую, чем панихидную. Так ведь? — Матвей засмеялся один, атаманы не засмеялись.
— Не сказал ты свое слово: как лучше ийтить-то — вверх, вниз? — спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.
— Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз. — Матвей тоже прямо глянул в глаза атаману. — Еслив это правда война, то — вниз.
— Вниз. — Степан все глядел на Матвея. — Ишь ты!..
Матвей усмехнулся и с особенным любопытством посмотрел на атамана.
— Не боюсь я тебя, грозный атаман, — заявил он спокойно и даже весело.
— Давеча же убить тебя мог, — серьезно сказал Степан.
— Мог, — согласился Матвей. — Можа, и убьешь когда-нибудь. А все равно не боюсь.
— Как так?
— Люблю тебя.
— Хм…
— Одно время шибко я бога кинулся любить… Чего только над собой не делал! — казнил себя всяко, голодом морил… даже на горбатой женился… Ну — полюбил, вроде спокой на душе, молюсь. Пожил маленько — нет, не могу: обман гольный. Отстал. Ну, и больше уж — на кого же надеяться? Все. А с богом никак не могу — не могу его всего в башку взять, не дано. Душа-то, слышу, мертвая у меня…
— А чего хочешь-то? — надеесся-то. Чего надо-то?
— Хочу-то?.. — Матвей помолчал. — Сам не знаю. Жалко людей, Степан Тимофеич, эх, жалко! Уж и не знаю, откуда она, такая жалость. Самого-то — в чем душа держится, соплей перешибить можно, а вот кинулся весь белый свет жалеть. Да ведь только бы жалел! Ну и иди в монастырь вон — жалей на здоровье, молись. А то ведь руки чешутся тоже — тоже бы кому в зубы сунуть. Злюсь тоже. Прямо мука, истинный Христос. И не уйдешь от их никуда, от людей-то, и на их глядеть — сердце разрывается: горе горькое воет. Он вон, царь-то, церквы размахнулся строить — а што?.. А мужику все тесней да тесней, уж и выбор-то стал: или поместнику в ярмо, или монастырю — вот и все, весь наш выход стал.
— Хм… к богу хочет поближе — с церквами-то.
— Теперь стал я на людей надеяться, Степан. На тебя вот… — Матвей, как бы спохватившись, что сказал лишка, смолк.
— Эт ты с любовью-то ко мне вылетел… я знаю зачем, — жестко сказал Степан.
— Зачем? — искренне спросил Матвей.
— Чтоб наперед не страшиться меня. Сказал: «люблю» — у меня рука не подымется больше…
— Ты что, палач, что ль, что тебе надо обязательно поднять на меня руку?
— Не говори поперек.
— Ишь ты какой!..
Пришел из сеней Ус с четвертью вина.
— Ты перепрятал? — спросил он Матвея. — Насилу нашел.
— Спросил бы… Я теперь и сам выпить не прочь. Мировая у нас с атаманом.
— Ты все-таки не выскакивай лишний раз с языком, — еще посоветовал
