Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы
И мне кажется, что при наших порядках таких условий не существует.
– Вы сказали все, что хотели? – спросил председатель.
– Да.
Она села, и никакие силы не могли бы заставить ее говорить дальше. Она все сказала, она подвела черту. Теперь дело за судьями.
Председатель произносил слова четко и внятно: «…Лишив всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение».
– Какой варварский приговор! – вырвалось у кого-то из защитников.
Варварский приговор! Она приняла его без страха и возмущения. В конце концов, она сделала все, что могла, и даже сверх того, что могла. Она устала. Устала бороться, устала жить.
На следующий день пришел надзиратель и сказал, что ее ожидают мать и сестра Ольга, которым разрешено свидание.
Во время следствия ей не раз разрешали свидания с матерью, и все они были тяжелы. Но на это свидание она шла, как на пытку. Сидеть и ощущать на себе скорбный взгляд матери, знающей, что это последняя в жизни встреча, – что может быть ужаснее?
И вот они сидят рядом в углу, а напротив, возле дверей, как полагается, два жандарма. Может быть, их присутствие даже к лучшему, при посторонних труднее предаваться своему горю.
Сидели молча. Того, о чем думали, не говорили. Неожиданно мать сказала:
– Газеты пишут, что Николенька выступает с большим успехом.
За годы, пока она училась в Швейцарии, готовила покушения и скрывалась от полиции, младший брат Николенька стал морским офицером, вышел в отставку, учился пению в Неаполе и там же дебютировал. Пел в Мадриде, Бухаресте. Знаменитый оперный певец. Сколько раз она пыталась представить себе его на сцене, но не могла и почему-то представляла всегда таким, каким видела в Казани, перед отъездом в Цюрих, – маленького, ушастого, в гимназической форме… Она задумалась и не слыхала, что говорит мать, ухватила только конец фразы:
– …Все так делают…
– Что?
– Я говорю, – повторила мать, – адвокат считает, что ты должна подать прошение о помиловании.
Она посмотрела на нее с упреком:
– Маменька, я вас прошу, не говорите мне об этом.
– Я ничего, ничего, Верочка, – смешалась мать. – Я только передаю то, что сказал адвокат.
До последнего дня мать не вмешивалась в дела дочерей, не пыталась навязывать свою волю. Но сегодня…
Два дня назад, когда они виделись в перерыве между заседаниями суда, мать вдруг сказала:
– Дай мне слово, что исполнишь мою просьбу.
– Никогда не дам, не зная, в чем дело, – ответила Вера. – Уж не хотите ли вы взять обязательство, что я не покончу с собой?
– Нет, – сказала мать. – Я знаю, что могут быть обстоятельства, когда смерть – наилучший исход.
Теперь вопрос о самоубийстве отпал сам собой. Старший из сидевших у двери жандармов посмотрел на часы и равнодушно сказал:
– Дамочки, пора прощаться.
– Сейчас, сейчас, – поднялась мать. – Дитя мое. – Она перекрестила дочь и стала целовать, пристально вглядываясь, как будто хотела навсегда запомнить каждую черточку ее лица. – Если бы я могла вместо тебя!..
Не договорив, она махнула рукой и, не оглянувшись, вышла быстро, боясь разрыдаться.
Теперь пришла Олина очередь, и она уткнулась лицом в грудь несчастной старшей сестры.
– Барышня, – хватал ее за плечо жандарм. – Пора вам уже, пора. А то смотритель ругаться будет.
– Иду. – Оля наконец оторвалась. – Верочка, – сказала она, пятясь к двери. – Я с тобой не прощаюсь. Я знаю, что царь тебя помилует. Дойдет до него – такие дела мимо него не проходят, – и он помилует.
Она задержалась на пороге и теперь молча смотрела на сестру с пронзительной жалостью.
«Уйди, не могу больше», – взглядом сказала Вера.
Дверь захлопнулась. Еле передвигая ноги, Вера дошла до своей камеры и свалилась на набитый соломой тюфяк в беспамятстве…
Она проснулась от ощущения, что кто-то стоит рядом. Вера вскочила. Перед ней стоял смотритель Дома предварительного заключения, морской офицер в отставке.
– Что вам нужно? – спросила она.
– Военные, приговоренные к смертной казни, решили подать прошение о помиловании. Но барон Штромберг колеблется и просил узнать ваше мнение.
– Скажите Штромбергу, – ответила она, – что я никогда не посоветую другим делать то, чего ни при каких условиях не сделала бы сама.
– И это все? – смотритель не уходил.
– Все!
– Какая вы жестокая! – смотритель вышел.
Она снова легла, подложив руки под голову. Какое отвращение вложил в свои слова смотритель! Что ж, пускай. Ему никогда не понять, что она чувствует. Да, жестокая. Но жестокая в первую очередь к себе самой. Да, она была строга к людям, требовала от них многого, но и себе не давала поблажки. Никогда и ни в чем. С тех самых пор, когда дала клятву сестре, никогда и ни в чем не отступала от своих убеждений, шла путем прямым, как стрела. Отказалась от всех соблазнов, отказалась от личной жизни, от любви, от семьи, от родных. Не позволяла себе лишний раз съесть конфету или надеть нарядное платье (если, конечно, не нужно было для дела). А теперь… Разве она попросила хоть какого-то снисхождения для себя? Наоборот, самым подробнейшим образом рассказала суду о своем личном участии во всех крупных делах, о своей связи с Соловьевым, о двух попытках покушения под Одессой, о своем участии в деле 1 марта, о своей роли в подготовке убийства Стрельникова. Военных приговорили к смертной казни. Но и ее, женщину, приговорили к тому же. И она взойдет на эшафот. Без улыбки (на улыбку нет сил), но достойно, и ни намека на просьбу о пощаде не услышат от нее палачи. Так может ли она в ее положении предлагать другим сделать то, на что не согласна сама?
Она не посоветовала Штромбергу просить помилования и сама не попросила. Если бы он попросил, она бы перестала его уважать.
На другой день ее перевели в Петропавловскую крепость. Отобрали собственную одежду, взамен выдали тюремную: холщовая рубаха, платок, огромные коты с портянками, суконная, изъеденная гусеницами юбка и пропитанный жиром, потом и грязью суконный халат с желтым тузом на спине.
Через неделю после суда пришел врач справиться о здоровье. Власти проявляли гуманность. Если насморк, то сперва вылечат, а потом уж повесят.
– Ничего, – сказала она равнодушно.
На восьмой день в сопровождении нескольких офицеров в камеру вошел старый генерал, комендант крепости. Приблизив к глазам бумагу, которую подал ему один из офицеров, генерал произнес скрипучим голосом:
– Государь император всемилостивейше повелел смертную казнь заменить вам каторгой без срока.
Генерал со своей свитой давно вышел, а она все еще стояла посреди камеры, не в силах осознать услышанное.
«Государь император всемилостивейше повелел…»
Была ли она этому рада? Пожалуй, нет. В душе было полное равнодушие к своей судьбе и тупое оцепенение. «Всемилостивейше повелел…»
До этого казалось: все, что она могла в своей жизни сделать, сделано, теперь осталось только дождаться конца и встретить его достойно и без ненужной бравады.
Теперь ее лишали этой возможности и оставляли заживо погребенной в беспросветном мраке одиночной камеры, оставляли, как гласил окончательный приговор, навсегда…
А Штромберг и Рогачев, не попросившие помилования, были повешены.
29 сентября 1904 года от Шлиссельбургской крепости отошел пароход «Полундра». На борту в окружении жандармов стояла изможденная женщина пятидесяти лет от роду. Она жадно всматривалась в берега, освещенные тусклым осенним солнцем.
– Вера Николаевна, – предупредительно сказал жандарм, – сойдемте в каюту, простудитесь.
Вера Николаевна! Впервые за двадцать с лишним лет ее назвали по имени-отчеству. Двадцать с лишним лет у нее не было ни имени, ни отчества, ни фамилии. «Заключенная номер одиннадцать» – только так, соблюдая инструкцию, называли ее жандармы.
И вот пароход везет ее в Петербург. Еще несколько дней в Петропавловской крепости, а там – свобода. Правда, свобода неполная, свобода в виде ссылки в Архангельскую губернию, но по сравнению с одиночным заключением все же свобода. Думала ли Фигнер, что когда-нибудь доживет до этого дня? Ведь ее заточили в крепость без срока, то есть до самой смерти. «Отсюда не выходят, а выносят», – говорили тюремщики. Ее посадили в одиночную камеру, запретив переписываться с родными, чтобы она не знала ничего ни о ком, чтобы о ней не знал никто ничего.
– Вы узнаете о своей дочери, когда она будет в гробу, – сказал когда-то ее матери товарищ министра внутренних дел.
Жестокая реальность лежала в основе этого мрачного предсказания. Мало кому из соратников Веры Фигнер удалось перенести бесчеловечные условия одиночного заключения. Мрачные сырые камеры, скудное питание и в результате – цинга, чахотка и смерть. Умирали и слабые, и сильные. За два года сгорели слабосильный Клеточников и силач Баранников. Четыре года продержался Александр Михайлов, пять – Григорий Исаев и семь – Юрий Богданович. Некоторые сходили с ума, другие кончали самоубийством. Михаил Грачевский облил себя керосином из лампы и сжегся.
