Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
Между прочим рассказал он им о каменной Петропавловской крепости, намекнув, что и каракалпакам не мешало бы иметь такую крепость, куда можно было бы сажать своекорыстных воров и изменников, кто не держит своего слова, не помнит долга перед народом. И ребята испуганно притихли: уж не собирается ли сам Маман построить такой острог где-нибудь на окраине Жанакента либо в той пещере, где содержали Кузьму Бородина и его товарищей?
— Страшно, а? — усмехнувшись, спросил Маман, разгадавший ребячьи мысли.
Те только робко заулыбались в ответ. Больше Маман об этом не заговаривал, — хорошо, что у ребят появилась хоть какая-то острастка! На слово Мамана они откликались то удивлением, то восторгом, то бурными возгласами, и каждое — было для них свято. Они порешили не трогать понапрасну ни единой соринки на родной земле, коней красть только в самых отдаленных краях. А если в погоне за лошадьми попадется им и какая другая добыча — все будут раздавать голодающим многодетным семьям.
Однако, когда на следующий день Маман пошел посоветоваться с Мурат-шейхом, тот весьма усомнился в правильности поведения молодого бия. Особенно смущало старца то, что Маман сам подталкивал сирот к воровству.
— Другого выхода нет, отец наш! — заверял Маман. — В этом лисьем мире обманом выживает только тот, кто сам становится волком.
Шейх внутренне не соглашался с Маманом, но спорить не стал, и оказалось, что кража лошадей была как бы узаконена.
Чтобы при безвластии, воцарившемся после набегов Абулхаира, разграбленные каракалпаки не разбрелись в разные стороны, Маман, с благословения шейха, собрал старшин помоложе, вроде Хелует-тархана или Есим-бия, и в тот же час разослал их по родным аулам разведать, кто из аксакалов жив, кто мертв, и на место погибших биев ставить их сыновей, у кого они имеются, а буде сына нет — того, кого народ пожелает.
На место без вести пропавшего Рыскула поставили сына его Турекула, на место Суюндыка — младшего брата его Шамурата, наказав людям слушаться почтенных биев. Некоторые аулы рода ктай перекочевали, оказывается, в верховья Сырдарьи, иные, под предводительством Есенгельды, подались к Хорезму, но большинство каракалпаков оказалось в своих аулах. И над ними поставили новых аксакалов. Вместо Давлетбая до совершеннолетия его сына Курбанбая, благословили править его жену Шарипу — женщину средних лет, большого ума и доброго сердца. А люди из рода кенегес сами попросили сына Нуралы-бия Тохта-пулата. Самыми дружными и согласными оказались табаклинцы. Ровно половину их перебили во время набегов Абулхаира, но оставшиеся пятнадцать семей неколебимо стояли на своей земле, ни одна из них не тронулась с места. Старшины рода заверили, что не разорвут нерушимую цепь единства, которая извечно тянется от дедов и прадедов, и потребовали, чтобы на место погибшего Юсуп-бия объявили правителем его грудного сына Мамана. Вместо без вести пропавшего главы рода ябы Алибек-бия, по слову Мамана, был объявлен бием Аманлык.
А набеги, борьба за коней разгорались все пуще. Теперь они уже не были случайными одиночными вылазками, — сиротами руководили вновь назначенные старшины, иной раз и сам Маман во главе двух-трех надежных джигитов выезжал на разбой к отдаленным аулам Среднего жуза. И все-таки конница сколачивалась очень медленно. В степях и без каракалпаков хватало воров и грабителей. Иной раз и сироты, с риском для жизни похитившие коней, домой возвращались с пустыми руками. Более сильные шайки конокрадов нападали на них и все дочиста отбирали. Да хорошо еще, когда приходили не искалеченные, случалось, что избивали налетчиков до смерти. Но это не останавливало джигитов. Крылатое слово Мамана: «Чтобы выжить в лисьем мире, надо быть волком», — стало боевым кличем сирот. Никто не хотел оказаться курицей в зубах лисы.
Пришел конец мертвому затишью, наступившему после нашествия Абулхаира. В аулах поднялись шумные споры, но, если кто слышал речи спорщиков со стороны, казалось, будто они не ссорятся между собой, а держат совет, беседуют по душам…
Однажды, когда усталый после неудачного набега Маман возвращался восвояси ни с чем, кто-то прервал его невеселые думы радостным криком: — Маман-ага, гей, Маман-ага!
Навстречу ему выезжал Кейлимжай на сером в яблоках справном коне, занузданном как положено: и седло, и потник — все на месте… А рядом — Борибай, тоже на добром, хотя, видать, и старом гнедом.
Усталость с Мамана точно ветром сдуло. Поздравляю!
— А говорят, я слабый, Маман-ага! А я вот назло всем и взял себе в подручные «богатыря» Борибая. И по правде сказать, хотя и зовут этого героя «бори»- волк, а не он, я, его брат и друг, оказался волком. Одним ударом свалил с коней двух здоровенных казахских джигитов, связал их, а коней — вот — забрал! Ну, кто я после этого, Алпамыс или Коблан-батыр?[3]
— Алпамыс! — смеясь откликнулся Маман.
— Вот, Борибай, говорил я тебе, что у меня сила Алпамыса! — поддразнил Кейлимжай, наезжая грудью коня на смирного гнедого с весело хохочущим мальчишкой в седле.
Маман понимал, конечно, что Кейлимжай шутит, но надо было — разузнать, что произошло на самом деле.
— Аида, Алпамыс, поглядим, что за тулпар достался Бектемиру, говорят, он тоже теперь на коне.
— Поехали! — весело крикнул Кейлимжай и, слегка подхлестнув коня товарища, пропустил его вперед. — Скажу уж вам правду, Маман-ага! Айгара-бий, оказывается, человек большого сердца. Нас ведь его джигиты поймали. А он не только домой отпустил, но и на коней посадил.
— Эх, кабы все казахи были такие!
* * *Аманлык объявлен бием целого аула рода ябы.
Аманлык-бий! Невероятно! Все удивлены, да и ему самому не верится, что он, безродный сирота, вчера еще ходивший по миру с сумой, сегодня — важный бий, разъезжает на коне по своему аулу! Он не решался даже поделиться своей радостью с Акбидай. Может, ему все это снится? Мысли, одна другой причудливее, теснятся у него в голове. Он лежит на спине, как мальчишка в поле, жуя травинку и следя через дымовое отверстие лачуги за текущими в вышине облаками.
Заметив необычное настроение мужа, Акбидай не знала, радоваться или грустить. Приподняв голову, глянула на Аманлыка: во рту стебелек травы, рассеянная улыбка на устах.
Бек мой, может, получили весточку от золовки? — робко спросила она.
Аманлык раз и навсегда запретил ей называть даже имя Алмагуль, а она вот не выдержала: уж очень соскучилась! Ведь золовка была ее единственной подружкой. Бывало, скажет «кише»- сношенька, да так нежно и мило, будто говорит «мамочка», и у Акбидай сердце замирает от радости. Аманлык уйдет надолго из дому, останутся они вдвоем и воркуют как голубки, мечтая о всяких небылицах. Моют друг другу волосы, косички плетут, и зеркала не надо — одна другой любуются. А ведь у Акбидай день и ночь сердце кровоточит. Как вспомнит о том, что с ней было в плену, — впору повеситься. Да вот мучается, а умереть никак не решится: то ли жизнь все еще кажется сладка, то ли жаль Аманлыка и его верную любовь.
«К меду всегда горечь подмешана, к радости — слезы, — говаривал ей Аманлык. — Кто любил розу, тому и шипы нипочем». Так-то оно так, да все сердце ищет сочувствия. Золовка была годами молода, а умом… Акбидай не раз про себя дивилась: «Уж не вещая ли старуха передо мной в девичьем обличье?» Столько горечи у Акбидай в сердце накопилось, думает, думает, пальцы кусает, а поделиться не с кем. Худеть стала, вянет, как срезанная трава, муку свою таит, мужу виду не подает. Аманлык видит, что жена день ото дня тает, а помочь ей не может. Только старается ничем ее не обидеть: если лежит, не скажет «встань!», если встанет, не скажет «садись». Только когда ночами плечо Аманлыка, на котором лежит голова жены, становится мокрым от слез, он свободной рукой молча гладит ее шелковые волосы…
Вопрос жены нарушил его блаженное забытье. Он вскочил и выплюнул травинку изо рта.
— Нет вестей, женушка!
Акбидай вздрогнула, увидев, как омрачилось лицо мужа: ведь он запретил ей говорить о ране своего сердца. Что же ему, бедному, делать с такой женой — только ахать над ней да слезы ей утирать! Но на этот раз он и не заметил ее испуга, а начал обстоятельно, неторопливо рассказывать, как ему посчастливилось стать бием.
— Бий?! — хотя на губах Акбидай и показалась робкая улыбка, слезы градом хлынули из ее глаз. — Поздравляю, мой бек!
Как бы ни билась радость в сердце Аманлыка, все же было оно полно горечи. Ведь никогда уже не увидит его счастья единственная сестра Алмагуль. Снова и снова встает перед ним ее милый облик — и радость его сменяется отчаянием. Лишь бы не заметила, не распознала этого Акбидай, — и так слабенькая, она совсем измучается, если он выдаст ей свое горе!.. Не хотелось ему выходить на люди, смотреть на солнце — в яростные глаза бога. Аманлык лег и до вечера лежал, свернувшись клубком, словно голодная собака, проглотившая иголку. Акбидай же заговорить с ним, спросить, о чем он горюет, не смела. Но в конце концов все же решилась высказать свою догадку.
