Олег Михайлов - Александр III: Забытый император

Так дело тянулось, пока размышление и критика не эмансипировали меня. Чрезвычайную пользу в этом отношении я извлек из личного наблюдения республиканских порядков и практики политических партий. Нетрудно было видеть, что самодержавие народа, о котором я когда-то мечтал, есть в действительности совершенная ложь и может служить лишь средством господства для тех, кто более искусен в одурачивании толпы. Я увидел, как невероятно трудно восстановить или воссоздать государственную власть, однажды потрясенную и попавшую в руки честолюбцев. Развращающее влияние политиканства, разжигающего инстинкты, само бросалось в глаза.

Все это осветило для меня мое прошлое, мой горький опыт и мои размышления, и придало смелости подвергнуть строгому пересмотру пресловутые идеи французской революции. Одну за другой я их судил и осуждал. Я понял наконец, что развитие народов как всего живущего совершается лишь органически на тех основах, на которых они исторически сложились и выросли, и что поэтому здоровое развитие может быть только мирным и национальным. Я понял фальшивость этих идей, которые разлагают общество, раздувая беспредельно понятия о свободе и правах личности, тогда как самая даже свобода личности на самом деле возможна лишь в среде крепких нравственных авторитетов, предохраняющих ее от ложных шагов. Я понял, что всякая мысль может развиваться нормально, лишь опираясь на авторитеты, и что, раз подорвавши веру в них, никто не в силах удержать массу от неудержимого развития до последних выводов брошенной в нее идеи беспорядка.

Таким путем я пришел к пониманию власти и благородства наших исторических судеб, совместивших духовную свободу с незыблемым авторитетом власти, поднятой превыше всяких алчных стремлений честолюбцев. Я понял, какое драгоценное сокровище для народа, какое незаменимое орудие его благосостояния составляет Верховная Власть, с веками укрепленная авторитетом.

И горькое раскаяние овладело мною. Окидывая взглядом мою прошлую жизнь, я сам прихожу в трепет и говорю себе, что для меня нет прощения. Не для оправдания, а лишь взывая к милости, осмеливаюсь сказать, что мое раскаяние беспредельно и нравственные муки, вынесенные от сознания своих ошибок, неописуемы. Лишь эти муки и это раскаяние дает мне силу прибегать к Вашему милосердию, Государь. Я умоляю Ваше Величество отпустить мои бесчисленные вины и позволить мне возвратиться в отечество, а также узаконить мой брак и признать моих детей, невинных жертв моих ошибок и преступлений.

Всемилостивейший Государь, позвольте мне возвратиться к жизни чистой и законной, чтобы я примером этой жизни, скромной, полезной, сообразно с долгом верноподданного и обязанностями честного отца и доброго сына мог изгладить если не из своего сердца, то из памяти близких тяжкий кошмар моего безумного прошлого.

Вашего Императорского Величества верноподданный

Император отодвинул листки и поднял тяжелую голову, глядя прямо в глаза товарищу министра внутренних дел Плеве:

– Вячеслав Константинович! Как вы полагаете, он искренен?

– Совершенно искренен, ваше величество! – твердо ответил Плеве. – Мы ведь с ним переписываемся уже давно. И тон его писем меня совершенно убедил. Он прозрел, ваше величество…

Александр III из толстой стопки вынул брошюру Тихомирова «Почему я перестал быть революционером» и, листая ее, медленно произнес:

– Вот и я того же мнения.

И через паузу:

– И я сделаю для него все…

Два тяжелых локомотива тянули громадный царский поезд на перегоне между станциями Тарановка и Борки. К тяжелым паровозам были прицеплены вагон электрического освещения, далее – мастерские, вагон министра путей сообщения адмирала Посьета, второй класс – для прислуги, кухня, буфетная, столовая, вагоны первого класса – великих княжон, государя и императрицы, цесаревича, далее – дамский свитский, министерский, конвойный и багажный. Огромная масса!

Поезд из Ялты в Москву шел со скоростью шестьдесят пять верст в час. Государь не любил ездить медленно, к тому же и так опаздывали в Харьков на полтора часа, а там готовились к торжественной встрече императора.

Александр Александрович предложил начать завтрак раньше – до Харькова оставалось сорок три версты.

В столовой собралась вся царская семья и свита, всего двадцать три человека; лишь маленькая Ольга, великая княжна, оставалась в своем вагоне. За большим столом, стоявшим посреди столовой, в самом центре сидел государь, напротив Мария Федоровна. Сбоку, рядом с закусочным столом, разместились царские дети: наследник, его братья и сестра, а также шталмейстер – князь Оболенский. Из-за перегородки, ближе к буфетной, официанты разносили блюда. Художник Зичи, никогда не расстававшийся со своим альбомом, и здесь, за столом, делал быстрые, летучие наброски.

– Представьте себе, Петр Семенович, – говорил государь, пропуская под закуску добрую рюмицу, – какое поучительное дельце вы мне подкинули с этим корнетом-крымчаком!

Военный министр Ванновский, большелицый, с маленькими, близко посаженными глазками и лопатообразной бородой, оторвался от селедки в маринаде.

– Молодой человек, ваше величество, – пробормотал он. – Восточная горячая кровь!..

Дело было в следующем. Юный корнет, потомок крымских ханов, явился на дачный вечер в Сокольниках. Он стоял у буфета, когда запыхавшийся студент-распорядитель подбежал к нему и положил ему на плечо руку со словами:

– Голубчик! Что же вы не танцуете? Идемте, я вас представлю…

– Осторожно, молодой человек! Уберите вашу руку! – вспыхнул корнет.

– Ах, извините, что я испачкался о ваш погон, – отвечал студент.

Корнет выхватил шашку и зарубил его…

– Фи! Какой ужас! – сказала Мария Федоровна с легким акцентом.

Посьет пошевелил бакенбардами.

– Верно, ваше величество, наказание будет примерным!..

– Я, не задумываясь, написал… – слегка набычившись, император навис над столом тучной глыбой, – «жалею о случившемся, но корнет не мог поступить иначе».

Ванновский, превыше всего ценивший воинскую честь, победоносно поглядел на Посьета.

Уже подавали последнее блюдо – гурьевскую кашу, сладкое блюдо, названное по имени автора рецепта графа Гурьева. В тот момент, когда лакей нес государю сливки к каше, вагон заходил ходуном, началась страшная качка, и тут же раздался угрожающий треск. В несколько секунд царский вагон слетел с тележек, на которых держались колеса, и все в столовой встало вверх дном. На поднявшегося из-за стола императора рухнула крыша, и он успел удержать ее на своих плечах несколько секунд, после чего свалился под обломками. Стены вагона сплюснулись, раскидав всех завтракавших.

Всего было три роковых удара: первый показался взрывом, от второго все попадали со своих мест, а третий уложил всех в лежку.

Падая, императрица ухватила адмирала Посьета за бакенбарды, но тот высвободился и сумел подняться первым, имея за плечами опыт тяжелой морской качки и даже кораблекрушения. Из-под обломков Александр Александрович позвал его:

– Константин Николаевич! Помогите мне выкарабкаться!

Командующий главной императорской квартирой генерал-адъютант Рихтер, убедившись, что цел, стал вытягивать руки и ноги и вдруг увидел перед собой стекло. Схватиться за него – значит порезать себе пальцы. Он принялся одной ногой бить стекло, а другою пинать во что-то мягкое. Оказалось, напротив лежал министр императорского двора граф Воронцов-Дашков, который при этом только мычал.

Все понемногу начали шевелиться, хотя подняться еще не было никакой возможности. Рихтер завопил царю:

– Ваше величество! Ползите сюда! Здесь свободно!..

Первой мыслью императора было: покушение…

Увидев мужа целым и невредимым, Мария Федоровна истерически крикнула:

– Et nos enfants?[158]

Слава Богу, дети не пострадали. Ксения стояла в одном платьице на дороге, под октябрьским пронизывающим дождем; телеграфный чиновник накинул на нее свое пальто. Восьмилетнего Михаила отыскали под обломками. Цесаревич и Георгий отделались сильным испугом. Маленькую Ольгу, сидевшую в вагоне рядом, нянька, увидев, что стенка рушится, успела выбросить на насыпь и выкинулась сама. Их вагон перебросило через столовую и опустило между буфетом и столовой поперек. Говорили: случись иначе, все, кто находился за столом, были бы раздавлены. Генерал-адъютант Зиновьев, распластавшись на полу, видел, как пробившее вагон бревно движется на него, и не мог даже пошевельнуться, а только крестился и ждал неминуемой смерти. Но бревно остановилось в двух вершках от его головы. Человек, подававший сливки, был убит у ног государя. Погибла и собака, подаренная царю шведским путешественником Норденшельдом.