Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу
— Идите, выходите из среды моего народа, сейчас же, немедля, ночью. Все ваше пле… Весь ваш народ… Совершите служение вашему богу, и скот возьмите, и всё… И… благословите меня…
И вовсе повелителя не удивляет, что подданные его, в домах которых траур, воспылали любовью к этому племени, задаривают их подарками — одеждами, золотыми и серебряными вещами, торопят, понуждают — лишь бы с глаз долой, догоняют и еще дают: оказывается, ненависть и страх могут обернуться и болезненной щедростью.
И торопится это племя, все же боясь, как бы это кажущееся дружелюбным подталкивание не обернулось в любой миг знакомыми тычками и ударами, и женщины несут на плечах завернутое в одежды тесто, еще не ставшее квашней.
Где-то там, далеко впереди, даже и не видные среди всей этой массы, шагают братья, но служители его, фараона, те, кто умеют подолгу рыть рылом в навозе, подчиняющиеся Яхмесу и Тамиту, по привычке продолжают жадно вслушиваться в разговоры этой массы и, главное, вести уходящим счет. Даже этих верных тварей его величества, воистину привычных ко всему, потрясает число: шестьсот тысяч мужчин, не считая детей, женщин и стариков, и никаких телег, арб, колесниц, все — пешком, с грузом на плечах. И он, повелитель, знает: среди уходящих, главным образом примкнувших к этому племени, немало завербованных Тамитом доносчиков.
И странное, лунного цвета облако вытянулось над идущей в ночь массой, словно и вправду это пыль от ног их бога, как сказал ему, повелителю, рыжебородый.
Необычный тревожный гул, сливающийся из голосов, окриков, детского плача, постанывания стариков, мычанья скотины, кажется подобным гулу, предшествующему землетрясению, внезапному половодью с верховьев Нила, топоту подошв и копыт огромного войска, своими бесконечными порядками выходящего на где-то уже начавшуюся на севере войну, и несется гул во все притаившиеся закоулки и щели страны Кемет.
2. Яхмес
С того момента, как из пустыни, словно из пасти забвения, по его, Яхмеса, душу, возник Месу-Моисей, душа, ни на миг не отступаясь, не только днем, но и ночью, во сне, сжигая плоть, так что он совсем исхудал и стал еще более темен лицом, вершит над ним свой суд.
И он, Яхмес, мастер по умению скрывать свои чувства и подступать к чужой душе так, что она тут же готова раскрыть свои потемки, не в силах выстоять на этом суде собственной души. И конечно же, обладающий нюхом на слабость чужой души, как крокодил — на слабость чужой плоти, фараон это учуял мгновенно.
Какое божественное или демоническое начало может выставить душе Яхмеса какое-либо оправдание того, что он, после того как узнал о своем происхождении и жестокой судьбе от Итро, обратил всю изощренную силу своего мщения не против истинных виновников, а против сотен, быть может тысяч людей, которые в отличие от него не могут быть столь двуличны и в силу человеческого своего естества только на словах, в своем кругу, выражают протест этой жестокости, вседозволенности и лицемерию.
Упивался ли он данной ему властью над другими, как этот сатрап — вседозволенностью, делая с другими все, что его болезненному, а может, безумному уму заблагорассудится?
Только в затмении ума, воссияв отрешенным взглядом, мог тот во всеуслышание восклицать, что он сотворил великую реку Нил, а захочет — повернет ее течь вспять.
Оказалось, что тому не совладать не только с Нилом, — ничтожные мухи, мошки, жабы, тучи саранчи, кажущиеся напрочь лишенными смысла в возведенном богами мироздании, в кратчайший срок опрокинули навзничь этого вседержителя, как ему казалось, поднебесной.
Фараон обладал иной страшной властью, силу и слабость которой Яхмес знал преотлично, — властью манипулировать жизнью и смертью человека, племени, массы, именуемой народом, от имени которого можно, к примеру, объявить безумие высшей степенью разума.
Обладателю такой власти стоит даже на миг ее осознать, как возникают два выхода: покончить с собой или стать зверем.
Повелевающий им сатрап избрал путь зверя: даже в эти тяжкие, судьбоносные для нации дни он продолжает казнить, гноить в тюрьмах тысячи тех, кто позволяет себе усомниться хотя бы на миг в непонятном его упрямстве и нежелании выпустить это племя, когда вокруг все лишилось смысла: ни дня, ни ночи, сон не сон, еда не еда, — сплошная гадливость, чесотка, воспаления и нарывы, пребывание во мраке, истребленные саранчой поля и сады и, наконец, гибель первенцев.
Силу жрецов Яхмес узнал, прислуживая, а вернее, следя за Итро. Подданные же страны Кемет верят жрецам, тем более простиранию рук к небу и молитвам этого жреца евреев, после которых обрушиваются на них одна за другой все эти напасти.
Но чем он, Яхмес, лучше того, кто им повелевает, если, однажды совершив угодное богам дело, спас Месу-Моисея, этого самого жреца евреев, от неминуемой смерти, а после до того опустился, что управляет мерзким, тайным руслом, по которому сплошным потоком текут доносы к повелителю?
Трудно поверить, но это так: в момент, когда он предстал пред очи своего повелителя, а за стеной истошно кричали женщины, тот, спавший с лица, читал не отрываясь эти самые доносы, и мука, проступавшая в его глазах, говорила лишь о том, что еще тысячи людей будут брошены в застенки, а может, и казнены.
Но более всего потрясает Яхмеса не приказание немедля вывести этот народ за пределы Кемет и даже не то, что он встретится с Моисеем, а слова о братьях и сестрах в эту труднейшую ночь гибели первенцев.
Каким бы ты зверем ни был, а, выходит, на миг мелькнет в изгибах души слабая искорка раскаяния.
Смешно Яхмесу вспоминать, как он, увидев Моисея, со стены крепоста Чеку, обрадовался, найдя оправдание всей мерзости, которой занимался столько лет: назначено ему защитить Моисея. До этого Яхмес находил для себя иное, пусть слабое, оправдание: он относится к народу, к которому принадлежит от рождения, в достаточной степени снисходительно, в отличие от подобных себе, отобранных в младенчестве от родителей, знающих, как и он, об этом и проявляющих к несчастному племени еще большую жестокость, якобы за то, что их, беспомощных и несмышленых, предали.
Люди, обязанные Яхмесу не только по должности, а самой жизнью, следили за каждым шагом Моисея, зная, что за ним ведут слежку люди Тамита, иногда даже ухитряясь прочитывать то или иное их донесение. По этим отчетам видно было, что интересует правителя Кемет: его съедает смертельное любопытство к ежеминутному существованию, шевелению, дыханию то ли человека, то ли и вправду наместника какого-то невидимого, но всесильного бога.
Яхмесу, столько лет с не меньшей пристальностью изучающему повадки своего повелителя, именно теперь внезапно и к собственному удивлению становится ясно, что безумие того и поистине одержимость казнями — в лучшем случае каприз, в худшем — игра на жизнь и на смерть с заведомо слабым противником, проигравшим еще до того, как сделан первый ход.
Но на сильного противника у властителя нюх невероятный: нюх этот спас его в случае с Мернептахом, позволил завладеть душой да и плотью умирающего Сети и лишь однажды изменил в той битве с амуру. Яхмес его спас. По логике безумия властителя свидетель его унизительной слабости должен быть уничтожен. Случилось обратное. То ли и вправду это была благодарность доверием за спасение, то ли в игре тому неинтересен противник, не ставящий ни во что свою жизнь: не обмочится, не впадет в истерику, не будет валяться в ногах.
В отношении Месу-Моисея, хоть и знал, что человек этот велик, не меньшей неожиданностью открылась Яхмесу сокровенная связь того с живой сутью пространства, пульсирующего тьмой и светом, ливнями и градом и всяческими катастрофами. Ошалев от удивления, спасаясь от мошки, забивающейся в ноздри, глаза и уши, подыхая от чесотки и нарывов, подданные Кемет все же краешком затуманенного разума улавливают, что вершится нечто невероятное, меняющее законы мироздания. И Яхмесу остается лишь тайно гордиться тем, что он причастен ко всему этому: спас жизнь человеку, которому судьбой назначено изменить ход мировой жизни.
Все острее понимает Яхмес, что настало время не только раскаяния и исповеди самому себе, — время в корне изменить свою судьбу.
Призванный повелителем в час, трагический для всего народа Кемет, несясь на колеснице за Моисеем и Аароном, он неотступно думает лишь о том, что стоит на пороге еще ему самому неизвестного решения.
В первый и, вероятно, последний раз после тех мгновений, когда Моисей благодаря Яхмесу бежал, спасаясь от бывшего фараона, они встречаются лицом к лицу. И только Аарон может себе представить, что творится в душе у каждого из них. Пугают Яхмеса слова фараона о том, что народ этот найдет смерть в пустыне, но сказать об этом Месу-Моисею он не может, и летит колесница в ночь ко дворцу, несомненно всколыхнув в памяти Моисея забытое им чувство устойчивости на этой площадке, несущейся вслед нахрапистому бегу коней.
