Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев

— А скажите-ка, любезнейший Кондратий Федорович, довольны ли вы вообще своей судьбой, которая, кажется, лелеет и хранит вас на каждом шагу?

— Отчего же не быть довольным, когда она так милостива ко мне, — улыбнулся Рылеев. — Но судьба каждого из нас, взятая отдельно, ничто в сравнении с судьбою отечества. Я убежден, что она никогда не перестанет покровительствовать тому, кто хочет способствовать достижению Россией славной цели.

Буксгеведен скривил губы в высокомерной улыбке, спросил:

— В чем же заключается эта цель?

— Да, пожалуйста, откройте нам! — подсоединился к нему Штрик. — Или одному, по выбору вашему, из товарищей... Хотим быть просвещенными...

— Не откажите, — паясничая поддержал Штрика Мейндорф. — Возможно, ваша цель воспламенит и нас.

Рылеев испытующе смотрел в лица спрашивающих и молчал.

— Но вы опять безмолвствуете, — развел руками Штрик.

— Он всегда был скрытным и удалялся от товарищей... Почти все шесть лет, — бросил упрек Буксгеведен.

— Не ото всех скрытным! — яростно возразил Миллер.

— И не всегда! — поддержал Штенберг.

— Службы никогда никакой не нес, — глядя куда-то в пространство, сказал Мейндорф.

— Да еще издевался над нами: зачем каждый из нас нес службу вдвойне — и за себя, и за его благородие, — явственно задирался Буксгеведен.

Федя Миллер не мог понять, почему отмалчивается его безбоязненный друг, почему не дает сдачи? За сдачей и ответным ударом дело не станет у Рылеева, если кто несправедливо затронет его.

— Неправда! — воскликнул он. — Неправда, Буксгеведен! Кондратий исправно нес службу. Бессмыслицу нашей службы он ругал, это правда.

Рылеев пребывал все в той же спокойной позе, молча взирая на друзей и недругов, будто не слышал ни похвальных, ни осудительных отзывов о нем. Косовский попытался вызвать его на разговор:

— Я ныне не узнаю вас, Кондратий Федорович, куда девался ваш огонь, ваш пыл? Где ваше красноречие? Мы все помним: вы возражений не терпели... А нынче? Что с вами?

Но и эти слова не отомкнули уст Рылеева.

— Я думаю так, господин Рылеев: если предопределение судьбы до сего времени не совершилось еще над вами, то этим вы обязаны счастливому случаю, — опять вмешался Штрик. — Может быть, та же судьба ожидает, чтобы вы проверили себя. Если вас миновали пули, это еще не дает вам права идти слепо, на авось. Согласитесь же, ведь редко кому приходится отделаться так счастливо, как вам?!

Буксгеведен с иронией вторил Штрику.

— Должно думать, что господину Рылееву предназначается другая, лучшая, смерть как избранному судьбы, — с иронией добавил Буксгеведен. — Не правда ли?

— Хорошо, очень хорошо вдруг почувствовать себя победителем над теми, кто хотел видеть тебя побежденным! Я победил вас, господа, — быстро и решительно проговорил Рылеев и, присев к столу, продолжал: — Вам хотелось задрать меня и вызвать на скандал. Так вот, друзья мои, нынче скандала не будет. Я выслушал всех вас терпеливо, даже излишне терпеливо, чем немало удивил господ Штрика и Буксгеведена, теперь дайте мне слово. Вижу, господа, что вы остаетесь по сю пору в том же заблуждении, что и раньше. Я не однажды повторял и еще раз повторю: свободомыслие для истинного гражданина дороже жизни. Долг каждого — помогать скорее пережить тьму, в которую погружена голодная, бесправная Россия. Я верю в будущее! Без такой веры жизнь не только уныла, скучна, но и бессмысленна. Счастье каждого из нас должно влиться каплей в океан общего благоденствия. Не сомневаюсь, в будущности Россию ждет величие, ее подданных — счастье. Но это произойдет не раньше, чем изменятся устаревшие законы, расцветет просвещение, нравственно усовершенствуются служители государства, уничтожатся лихоимство, произвол, жестокость, насилия, от которых изнемогает отечество. Первейшая задача — удалить от власти людей, подобных Аракчееву...

— Кого же вы хотели бы посадить на место удаленного? — поинтересовался Буксгеведен. — Уж не Мордвинова ли?

— Сначала надо удалить, а уж потом ставить, — ответил Рылеев. — Я не Марат и не Робеспьер и не собираюсь никого пугать. Я хочу удовольствоваться самой скромной ролью — служить людям, бороться с невежеством и лихоимством, защищать законность и быть сострадательным к ближнему.

— И все? — удивился Мейндорф. — Но вы же всегда не уставали говорить, что Россия стонет от казнокрадов, от попов, от городничих, и изъявляли готовность свертывать им головы... Отдумали?

— Не отдумал. Да, непросвещенная Россия стонет от казнокрадов и от городничих! Да, все наше судопроизводство — насмешка, издевательство над законом и над личностью. Да, вся наша государственная администрация — главный источник зла, развращенности, разложения, гниения! Верно и то, что гниение в нашем отечестве всегда начиналось с головы, корни же у нас здоровые, жизнеспособные, полные сока. А все, что гниет на здоровом теле, обыкновенно удаляют путем отсечения...

— Все ваши помышления, Рылеев, всегда к безумству были склонны, — бросил Буксгеведен.

— Повинуясь голосу честолюбия и желая оставить свое имя в памяти потомства, вы, вероятно, заранее обрекли себя на все смерти, — посмеиваясь, сказал Мейндорф. — Очевидно, размышления о смерти занимают у вас много времени?

— Я меньше всего думаю о том, где, когда и как я умру, господин Мейндорф, но это вовсе не значит, что моя голова подражает вашей и с детства ни о чем не думает...

Слова Рылеева были встречены смехом. Когда же воцарилась тишина, Буксгеведен спросил:

— Вы счастливы, господин Рылеев?

— Да, я счастлив!

— Так научите же и нас быть счастливыми!

— Влюбитесь так, как я влюблен...

Новый взрыв смеха разрядил обстановку.

— Друзья, забудем споры, диспуты и несогласия! — обратился к сослуживцам Штейнберг. — В честь скорого отъезда нашего друга Кондратия Федоровича Рылеева — прошу поднять бокалы.

Выпили до дна. Рылеев погрустнел. Когда же наполнены были бокалы, он встал и ответил на здравицу:

— Час расставания с друзьями — самый грустный час. Бог знает что ждет нас там, за далью лет. Встретимся ли когда-нибудь? Господа, я считался несколько лет вашим сослуживцем... Но, кажется, был скверным слугою царю. Вы, возможно, поделом не любили меня как ленивца, но, признаюсь, я любил вас всех, кроме двух... Мы не сошлись с самого начала. К тому же я не замечал со стороны их желания сойтись со мною... Но — довольно. Сдвинемте бокалы! Надеюсь, при встрече со мною никто из вас не откажется подать мне руку, как старому камраду;