Эдуард Скобелев - Свидетель
Бесчисленные тайны скрывает самая обыкновенная жизнь. Но сколько же их в той, что перекрещивается нитями с судьбами многих тысяч людей! Как неодолим порыв внезапно налетевшей бури! И как мы бессильны, когда гаснет светило, прекращается необходимый для пажитей дождь, оставляют последние силы человека, украшавшего наши дни!
Я был столь потрясён картиною совершающегося переворота, что даже не вспоминал о Лизе, хотя и не забывал о ней — крушение трона, происходившее на моих глазах, где великое представало как ничтожное и ничтожное как неодолимое, отодвинуло от меня всякие иные чувства и размышления относительно собственной судьбы.
Как и следовало ожидать, государя более всего ошеломили не столько измены главных сановников, сколько известие о том, что Екатерина вот-вот выступит во главе мятежного войска в Петергоф. Таковая решительность не оставляла сомнений в конечных целях мятежа.
— Обороняться здесь при нынешних незначительных наших силах бессмысленно, — твёрдо заявил Миних. — Военного решения проблем я не усматриваю, пусть статские умы подскажут нам иные подходы!
Этими словами Миних как бы уже предлагал выбросить белый флаг. Разделяя его мнение, царедворцы молчали.
— Кто только обороняется против неприятеля в своём собственном доме, тот всегда проигрывает, — заметил тайный советник Волков, об обширном уме которого ходили целые легенды. — Но как нападать? Ни один из наших людей, посланных в полки, не вернулся, из чего я заключаю, что рассчитывать на подкрепления мы не можем!..
Государь не понимал делаемые ему намёки. Он лишился дара понимать, оказавшись в обстоятельствах, нелепостью и необратимым смыслом более напоминавших страшный сон, нежели живую подлинность.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Давайте перебираться в Кронштадт. Генерал Девьер, вероятно, уже обеспечил верность флота, по крайней мере тех кораблей, с капитанами коих смог вступить в сношения?
Все уже знали о Девьере, болтливый государь ничего не мог сохранить в тайне.
— Кронштадт — полная ретирада, — упорствовал Миних. — Бомбардировать Петербург, если б и удалась затея, совершенно бесполезно…
Совет был распущен. Люди потерянно бродили по залам словно опустевшего вдруг дворца, по лестницам его и паркам. Они тяготились настоящим, мыслию и желанием были в грядущем, подобно прошлому свободном от всякой двусмысленности.
История всегда творилась там, где был государь. Там были героические подвиги, награды и слава. Теперь подле государя простирались пустота и страх, все главные события жизни вершились уже в стороне от него, и оттого вельможи и их жёны, лишённые побудительных сил, напоминали больных или заколдованных людей. Признаюсь, временами и мне мнилось всё сказкою. Вот, много-много лет дворец был погружён в глубокий сон, а теперь ожил. Но оживлённая жизнь напоминает только игру: ушло время, породившее дворец и снующих в нём людей, их заботы никому не понятны, а сами они никому не нужны…
Над каналами, отражаясь в водах, висело пунцовое солнце. Птицы, прислушиваясь к тишине, пели свои предвечерние песни. И так щемило душу несоответствие между спокойной и вдохновенной щедростью природы и мелкой суетой человека, проводящего жизнь в постоянном соперничестве, в предательствах своей совести и дерзком вызове Богу. Спросил я себя, терзаясь необъяснимою болью, верю ли я в Господа, коли подчиняюсь людской суете? И, стыдясь, принуждён был ответить, что не верю и не могу верить в того Бога, которого злые люди используют в преступных замыслах. Мой Бог отвергал людскую корысть. Мой Бог не требовал ни веры, ни безверия, он требовал только правды чувства и правды жизни, он требовал свободы людей и их равенства в созидательных устремлениях, но сия необузданная фантазия никак не складывалась в моей душе в законченную картину…
Я созерцал многокрасочное зрелище заката, стоя у мраморной балюстрады перед дворцом, когда ко мне подошёл генерал Гудович.
— Капитан, тебя требует государь! Позволь полюбопытствовать, чем ты так расположил его в свою пользу?
Я не мог быть уверен, что Пётр Фёдорович вовсе умолчал о разговоре со мной — он был так беспечен.
— У каждого из нас свои задачи, ваше превосходительство, — с поклоном отвечал я, многозначительно улыбаясь. — Или вы считаете, что мы смеем уже теперь полностью сложить свои полномочия?
Он пожал плечами. Но перед спальней государя сказал:
— Надеюсь, ты известишь меня, о чём тебя попросят?
— Разумеется, — сказал я. — Я извещу вас обо всём, что будет достойно вашего внимания. В пределах того, чего требуют мои собственные задачи, если передо мной не будут поставлены новые.
Он кивнул с озабоченным лицом. Ему было известно, кто я таков и для чего приставлен к государю, но по правилам, принятым среди масонов, он не мог знать в точности об инструкциях, полученных мною.
В спальне у государя находилась графиня Воронцова. Тут же был и любимый арап Нарцисс. В красном камзоле и белом парике он производил чрезвычайно смешное впечатление, но я, уведомлённый о строптивом и задиристом нраве сего человека, никогда даже не пытался шутить на его счёт, как другие.
— Смелее входите, мой друг, — сказал государь. — Здесь все свои, а графиня — единственный ангел, с которым согласна отлететь в вечное блуждание моя душа!
— Ах, ваше величество, не говорите столь жалобно, — воскликнула Елисавета Романовна. — Я гадала трижды, и трижды выходило, что вы одержите победу над отвратительными врагами!.. Офицера же я помню преотлично. Однажды он избавил меня от приставаний пианого шевалье на приёме у французского министра.
— Сколь часто нас спасают от малой беды только затем, чтобы сделать орудием слепого доверия, — сказал я, — и чтобы вернее потом погубить большою бедой.
— Что сие значит? — спросил государь.
Мне хотелось всё же верить, что хотя бы одна живая душа не играет отрепетированной роли, а ведёт себя так, как велит собственное сердце.
— Избавление графини было спектаклем, разыгранным вашими врагами для того, чтобы заполучить её доверие.
— Вот что, братец, — сказал государь, переглянувшись со своей фавориткою, — я не сомневаюсь, что окружён крокодилами и гиенами, которые разорвали бы меня на части, если бы не боялись, что внук великих государей, Петра Первого и Карла Двенадцатого, способен постоять за себя даже и без императорской короны!.. Мы не дадимся без баталии, и поелику вы один из немногих, кому я доверяю послушайте план, составленный мною и графиней…
Мне был изложен план, несостоятельность коего была столь очевидна, что я поразился уже полной неспособности государя к трезвому рассмотрению всякого предмета. Впрочем, он действительно не был трезв.
Предполагалось, что генерал Девьер собрал в Кронштадте лучшие корабли флота, безусловно верные государю. Если самозванка, как шли слухи, на самом деле выступит из Петербурга с войсками, то государь, сделав вид, что собирается драться, и выставив вперёд голштинцев, немедленно переберётся в Кронштадт, погрузит на корабли гарнизон крепости, войдёт в Неву и захватит столицу.
— Если удастся предприятие, ко мне тотчас же перекинутся все те, кто ныне примкнул к коварнейшей авантюристке! Но для вящего успеха необходимо зажечь новую надежду среди подлого народа. Я призвал вас, добрый друг, чтобы в тайне от всех заготовить для возбуждения народа несколько воззваний с моей собственной подписью. Мы их тотчас напишем, и вы препроводите оные в Петербург сами или, ещё лучше, с юным сержантом, которого я просил пока здесь задержать. Несколько лучших солдат для сопровождения вы отберёте сами из числа караульной команды, о чём я распоряжусь…
В глубине спальни, подле окна, я нашёл стопку бумаги с гербом государя, тушь и очинённые перья. Как я понял, мне предлагалось вымыслить воззвание к обманутому народу — невероятная задача!
Я не представлял себе, как пишутся подобные бумаги, но рассудил, что необычайность событий требует и необычайных слов.
Измарав несколько листов бумаги и изрядно намучившись, я составил воззвание, коим постарался выразить прежде всего свои собственные идеалы человеколюбия и державной мудрости. И Боже, какими же тощими и неопределёнными нашёл я в себе идеалы, о которых полагал, что они прекрасны и понятны для каждого!
Воззвание грешило неуклюжими выражениями, почерпнутыми у синодальной чиновной братии. Однако в нём говорилось и о справедливом, равномерном соблюдении интересов всех иностранных дворов и всех сословий Российского государства, и о возвращении церковных земель прежним владетелям, и об отмене заграничного похода, о прибавке жалованья военным и гражданским чинам, и о уменьшении подушных поборов, и о наказании лихоимцев, и о расширении вольностей совершенной отменою всяких телесных наказаний, и о дозволении выкупаться крепостным крестьянам по желанию, и об установлении выкупной суммы по продажной цене с уплатою особного налога в казну.
