Борис Изюмский - Дальние снега

Глава первая

КАНУН

Свободной волею влеком

К тому, что выше всех наград…

— Каша заварена! — воскликнул почему-то по-итальянски капитан лейб-гвардии уланского полка Александр Якубович. В его устах это «fatta frittata!» прозвучало грубо.

Кондратий Рылеев бросил на Якубовича быстрый, осуждающий взгляд. Вульгарное, по его мнению, выражение никак не вязалось с тем, что происходило сейчас. Тонкими пальцами Рылеев поправил компресс на горле — у него была отчаянная ангина.

У Рылеева большие вдумчивые глаза с длинными темными ресницами, мягкие, негустые каштановые волосы спускаются на невысокий лоб, завиваются возле ушей, стекают редкими бакенбардами. Во всем облике Кондратия сохранилось что-то юношеское, чистое: восторженность, порывистость легко воспламеняющегося человека, готового на самопожертвование, не способного на двоедушие.

Тот, кто с ним учился еще в кадетском корпусе, знал, что Кондрат брал на себя вины товарищей, считая их честь своею, с малых лет ненавидел ложь, несправедливость и, как говорил о нем не без оснований его друг Николай Бестужев, был «мучеником правды».

Получив звание подпоручика артиллерии, он ушел в отставку и сначала служил в Уголовной палате, где старался защищать законность, а затем правителем дел Российско-Американской компании.

…Но каша действительно заварилась. Три недели назад, в Таганроге, нежданно скончался от горячки сорокавосьмилетний император Александр I. В Санкт-Петербурге известие об этом получили во время молебствия за здравие обожаемого монарха в большой церкви Зимнего дворца.

Столица низринулась в траур: служили в церквах панихиды с утра до ночи, закрылись театры и увеселительные заведения, музыка не играла на воинских разводах, облеклись в черные платья дамы. Свадьбы проводились без танцев, несмотря на святки никто не рядился, а с улиц исчезли шарманки. В магазинах торговали гипсовыми бюстами Александра I и траурными кольцами с надписью «Наш ангел на небесах».

Российский престол должен был унаследовать старший брат покойного — Константин Павлович, сидевший наместником в Варшаве. Петербургский генерал-губернатор Милорадович развесил по столице извещения: «Приведение к присяге на верноподданническую Его Величеству императору Константину Павловичу верность будет продолжаться сего числа всяких чинов и звания людей, для чего после литургии все церкви будут отворены».

Константину успели присягнуть Государственный совет, Синод в полном составе. В витринах магазинов выставили портреты Константина с подписью «Император всероссийский». Сенат разослал повсеместно присяговые листы на имя императора Константина, а Синод — формы по епархиям о порядке поминовения на ектениях. Курьеры поскакали во все концы России с бланковыми подорожными нового самодержца, присутственные места с того же дня начали производить дела от его имени.

Все это продолжал ость уже 16 суток, когда вдруг стало известно, что Константин от престола отказался. Трудно точно сказать, отчего это произошло. Может быть, боялся повторения судьбы удушенного заговорщиками отца Павла и спокойнее ему было продолжать сидеть в Варшаве. Может быть, понимал, что его жене — польке Шанетте Грудзинской из-за недостаточной родовитости не стать императрицей, да и детям ее — наследниками. А скорее всего, знал, что брат Александр оставил, не без просьбы его, Константина, тайное завещание о передаче трона Николаю.

Но пока шли нервозные обсуждения ситуации в царской семье, пока мотались фельдъегери из Петербурга в Варшаву и обратно, многие уже присягнули Константину.

Завтра утром предстояла переприсяга. А пока возникшее междувластие создало для тайного общества, уже существующего несколько лет, благоприятную обстановку.

— Сейчас или никогда! — взволнованно воскликнул князь Оболенский, и лицо его заполыхало. — Если мы упустим этот момент, то заслужим во всей силе имя подлецов!

Собравшимся у Рылеева стало известно, что кто-то уже донес о тайном обществе претенденту на царский престол Николаю Павловичу. Рылеев отказался назвать имя доносчика:

— Он мне признался, но я дал слово сохранить тайну.

Двадцатилетний поручик егерского полка Яков Ростовцев добился аудиенции у Николая Павловича и умолял его не брать власть в свои руки: «Против вас таится возмущение. Оно вспыхнет при новой присяге. Но ни одного имени я назвать не могу». Николай Павлович обнял его и облобызал: «Спасибо, друг!»

Вот об этом Ростовцев и рассказал Рылееву.

— Кто этот негодяй?! — стал настойчиво допытываться Якубович.

Он высок, худощав, широкоплеч. Лицо смуглое, огрубелое, с раздвоенным подбородком. Темная шелковая повязка пересекает лоб — Кавказ оставил метку. Горцы называли его «Якуб — большая голова» и пугали им своих детей. Сросшиеся на переносице темные брови, огромные усы придавали его лицу свирепое выражение.

— Я пристрелю его!

— Сейчас дело не в нем, — отвел угрозу Рылеев, — теперь или никогда!

— Не странно ли, — подал из угла голос капитан лейб-гвардии эскадрона, подтянутый, загорелый Михаил Пущин, — скоро месяц, как живем без царя и, однако, все идет так же хорошо, или, точнее сказать, так же плохо, как раньше.

Налитой силой, с несколько косо поставленными глазами лейтенант гвардейского экипажа Антон Арбузов предложил:

— Давайте на любой толстой книге крупными золотыми буквами напишем «Библия» и немедля пойдем с этой книгой в казармы к солдатам, мол, вот за что вы будете завтра бороться, не желая присягать Николаю. Присяга эта — обман. А в законе, оставленном императором Александром, написано: служить вам не двадцать пять, а двенадцать лет.

— Недостойная ложь, — возразил штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка Александр Бестужев.

— Святая ложь, — не согласился с ним брат Николай.

— В Москве до девяноста тысяч дворовых, готовых взяться за ножи. Бородачи рассекут гордиев узел крепостничества! — воскликнул корнет конной гвардии Одоевский.

— И прежде всего перережут наших бабушек и тетушек, — негромко сказал до того молчавший полковник князь Трубецкой.

Рылеев стремительно перевел на него глаза. Три дня назад они назначили Трубецкого, в случае восстания, диктатором. Конечно, знали, что Трубецкой, прославившийся на войне, в жизни повседневной был мягок, нерешителен, но заговорщикам необходимы были полковничьи эполеты.

— Ножны изломаны! Сабли скрывать нельзя, — страстно сказал Рылеев, по своему обыкновению немного шепелявя, — почетнее быть взятым на площади, чем в постели.

Он любил изъясняться стилем возвышенным, несколько книжным, но в его устах и такая манера казалась естественной.

Поднялся, держа перед собой какие-то бумаги, капитан-лейтенант Николай Александрович Бестужев. У него высокий лоб, безукоризненные черты выразительного удлиненного лица, выдающийся вперед подбородок, густые светлые бакенбарды, волевая складка губ, артистичность во всем облике.

— Завтра утром следует окружить Сенат, — тихо, решительно сказал он. — Вынудить его подписать конституцию. До выборов Учредительного собрания из народных представителей опубликуем манифест об учреждении Временного правительства… Об отмене телесных наказаний, аракчеевских военных поселений, крепостного права, равенстве всех сословий перед законом, о свободе книгопечатания, гласности судопроизводства… — Николай Александрович потасовал листки бумаг, что держал в руках: — Я набросал воззвание к народу от Сената.

— А если сил у нас окажется недостаточно? — спросил Трубецкой.

— Репетиции нам делать не дано, — усмехнулся Оболенский, тоже три дня назад назначенный на тайном заседании в этой же квартире у Синего моста начальником штаба восстания, — Надо прежде всего захватить Арсенал, Петропавловскую крепость, отрезать Зимний от Сената.

— А если понадобится, — высоким голосом сказал Каховский, и его лицо стало меловым, — уничтожить царя! Хватит нам филантропии!

Рылеев подошел к нему, обнял:

— Любезный друг! Ты сир на земле и должен пожертвовать собою, если понадобится, ради общества. Убей тирана!

— Новоявленного тирана пристрелю я! — категорично заявил Якубович. — Вы еще не были под пулями, и я покажу вам пример.

Он улыбнулся. При этом щеки его прорезали глубокие складки, а лицо приобрело еще более хищное выражение.

Всех шокировало это бахвальство. Они знали, что Якубович бретер, но он мог сейчас и не подчеркивать свой опыт дуэлянта. Правда, знали и то, что Якубович бесстрашно бросался на помощь слабому, несправедливо обиженному, любил своих солдат и они отвечали ему тем же.

— Если истории нужна жертва, — продолжал Якубович, — я готов на нее. Пусть меня потом расстреляют возле памятника Петру Великому, но завтра я приведу на Сенатскую гвардейский экипаж.