Вашингтон Ирвинг - История Нью-Йорка
Читатель не в состоянии представить себе, как я страдал от того, что руки у меня были связаны, и сколько соблазнительных возможностей мне пришлось упустить, хотя я мог нанести прекрасный смертельный удар, не уступающий тем, о каких когда-либо сообщали нам история или поэзия.
Основываясь на собственном опыте, я начал очень сильно сомневаться в достоверности многих рассказов господина Гомера. Я, право, думаю, что ему случалось, пустив одного из своих молодцов в толпу врагов, уложить много честных ребят, не имея никакого основания делать это за исключением того, что они представляли хорошую цель; нередко несчастного парня отправляли во владения угрюмого Плутона только потому, что его имя придавало звучность какому-нибудь стиху. Но я отвергаю все эти безнравственные вольности; пусть только на моей стороне будут истина и закон, и ни один человек не станет сражаться более рьяно, чем я; однако я слишком совестлив, чтобы убить хоть одного солдата, коль скоро различные источники, к которым я обращался, не давали мне на это права. Клянусь святым Николаем, хорошенькое было бы дельце! Мои враги критики, всегда готовые, как я предвижу, приписать мне любое преступление, какое им удастся обнаружить, сразу же обвинили бы меня в убийстве, и я должен был бы счесть себя счастливым, если бы меня осудили всего лишь за непредумышленное убийство!
А теперь, милый читатель, когда мы спокойно здесь посиживаем и курим трубки, позволь мне предаться печальным размышлениям, пришедшим мне сейчас на ум. Как бесполезны, скоропреходяши и ненадежны все те блестящие побрякушки, ради которых мы, выбиваясь из сил, трудимся в этом мире прекрасных обманов. Большое состояние, накопленное седовласым скупцом за множество утомительных дней, за множество бессонных ночей, расточительный наследник легкомысленно растратит в безрадостном мотовстве. Благороднейшие памятники, когда-либо воздвигнутые гордыней для увековечения чьего-либо имени, безжалостная рука времени вскоре неизбежно превратит в груду развалин, и даже самые пышные лавры, завоеванные отважнейшими воинскими подвигами, могут увянуть и поникнуть из-за холодного пренебрежения человечества. «Сколь многих знаменитых героев, — говорит добрый Боэций, — бывших когда-то гордостью и славой своей эпохи, молчание историков обрекло на вечное забвение!» Именно поэтому спартанцы, идя на бой, торжественно приносили жертву музам, умоляя, чтобы их подвиги были достойным образом сохранены для потомства. Если бы Гомер не настроил свою возвышенную лиру, утверждает красноречивый Цицерон, храбрость Ахиллеса осталась бы невоспетой. Почти такой же была бы судьба и рыцарственного Питера Стайвесанта, несмотря на все тяготы и опасности, которые он презрел, несмотря на все доблестные подвиги, которые он совершил, если бы, к счастью, не вмешался я и не начертал его имя на неизгладимых скрижалях истории как раз в то мгновение, когда подлое Время уже молча вычеркивало его навсегда из памяти людей.
Чем больше я думаю, тем больше удивляюсь при мысли о том, какие важные люди мы, историки! Мы верховные цензоры, выносящие решение о славе или бесчестии наших ближних. Мы всенародные раздаватели славы, жалующей своей милостью в соответствии с нашим мнением или капризом, мы благодетели королей, мы хранители истины, мы каратели преступления, мы наставники человечества, мы… одним словом, кем только мы не являемся! А между тем как часто гордый патриций или спесивый бургомистр чванятся перед маленьким, трудолюбивым, запыленным историком, вроде меня, не думая, что этот скромный человек — судья его славы, от которого зависит, будет ли он жить в грядущих веках или канет в забвение, как канули до него его предки. «Не оскорбляй дервиша, — сказал один мудрый калиф сыну, — чтобы не прогневить своего историка». И многие могущественные люди древности, если бы они соблюдали столь очевидное правило, избегли бы не одного жестокого укола пером, нанесенного их репутации.
Но пусть читатель не думает, что я предаюсь суетному хвастовству, порожденному сознанием собственной власти и значения. Напротив, я с содроганием вспоминаю о том, какое ужасное смятение, какие раздирающие сердце бедствия мы, историки, приносим в мир. Клянусь честью, мой почтенный читатель, я плачу при одной мысли об этом!
Почему, позволь тебя спросить, почему каждый день столько знаменитых людей вырываются из объятий своих опечаленных семей, пренебрегают улыбками красавиц, отвергают обольщения судьбы и подвергают себя всем невзгодам войны? Почему прославленные полководцы убивают тысячи людей, никогда в жизни не причинивших им вреда? Почему короли опустошают государства и уничтожают население целых стран? Короче говоря, что побуждает всех великих людей всех времен и народов совершать столько ужасающих побед и преступлений и навлекать столько несчастий на человечество и на самих себя, если не простая надежда, что мы, историки, обратим на них свое любезное внимание и уделим местечко в наших книгах. Стало быть, великая цель всех их трудов, тягот и лишений — это не что иное, как вечная слава. А что такое вечная слава? — всего лишь полстраницы грязной бумаги! Увы! Увы! Как унизительно сознание, что слава столь знаменитого человека, как Питер Стайвесант, зависит от пера столь ничтожного человека, как Дидрих Никербокер!
А теперь, отдохнув от ратных трудов и опасностей, мы должны еще раз вернуться к месту сражения и установить, каковы же были результаты этой знаменитой схватки. Так как крепость Кристина была прекрасной столицей Новой Швеции и в некотором роде ключом к ней, то за ее взятием быстро последовало покорение всей провинции. Достижению этого в немалой степени способствовало благородное и любезное поведение рыцарственного Питера. Хотя в бою он был страшен, в час победы его осенял дух великодушия, милосердия и человеколюбия. Он не похвалялся перед врагами, не усугублял горечь поражения недостойными обидами, ибо, подобно прославленному паладину Роланду, этому образцу рыцарских добродетелей, предпочитал совершать великие деяния, а не разговаривать о них после того, как они были совершены. Он никого не приговорил к смерти, не сжег ни одного дома, не разрешил грабить имущество побежденных и даже крепко отдубасил одного из храбрейших офицеров своего штаба, пойманного на месте преступления, когда тот разорял куриное гнездо.
Кроме того, Питер Стайвесант выпустил обращение, в котором призывал жителей подчиниться власти Высокомощных Господ; в нем, однако, он с беспримерной снисходительностью объявил также, что всякий, кто откажется, будет помещен на казенный счет в специально приспособленный для этой цели замок, где за ним будет в придачу ухаживать вооруженная свита. В результате столь благодетельных постановлений три десятка шведов отважно выступили вперед и принесли присягу на верность, за что им милостиво разрешили остаться на берегах Делавэра, где их потомки живут и по сей день. От многих наблюдательных путешественников я, впрочем, слышал, что они так никогда и не смогли отделаться от унылого вида своих предков и все еще каким-то необъяснимым образом передают от отца к сыну явные следы жестоких побоев, нанесенных им храбрыми амстердамцами.
Вся провинция Новая Швеция, покоренная победоносным Питером Стайвесантом, была низведена до положения колонии, названной Саут-Ривер, и отдана под начало помощника губернатора, подчиненного верховному правительству, которое находилось в Новом Амстердаме. Этого важного сановника звали мингер Вильям Беекман или, вернее, Бекман; он получил свое прозвище, как некогда Овидий Назон, из-за щедрых размеров носа, выступавшего посередине его лица наподобие клюва попугая.[447] В различных старинных источниках можно найти указания на то, что этим обстоятельством объясняется не только его фамилия, но и начало его карьеры, ибо вследствие отсутствия в Кристине городских часов ее население пользовалось физиономией мингера Бекмана, как солнечными часами. Эта романтическая и поистине живописная часть лица первая бросалась в глаза народу и потащила за собой ее владельца, который в свою очередь потащил за собой всю семью Бекманов. Последняя, добавляет история, долгое время считалась одной из самых древних и благородных в провинции, и ее представители с признательностью увековечили первопричину своего величия не тем, что поместили на щите своего герба сверкающий нос, как это сделали бы аристократические семейства в Англии, а тем, что у них у всех до одного был здоровенный нос, торчавший как раз посреди лица.
Итак, этот опасный поход был со славой закончен, причем голландцы потеряли всего двух человек: Волферта Ван-Хорна, высокого худощавого парня, сбитого с ног утлегарем[448] шлюпа и упавшего за борт при сильном порыве ветра, и толстого Брома Ван-Бюммеля, скоропостижно скончавшегося из-за злокачественного несварения желудка; оба они, впрочем, были объявлены достойными вечной славы, как павшие за родину смертью храбрых. Правда, одна из конечностей Питера Стайвесанта сильно пострадала, сломавшись на мелкие части при штурме крепости; но так как, к счастью, это была его деревянная нога, то рану быстро и полностью залечили.
