Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
Тогда сказал Иоанн о небесном Иерусалиме, который образует квадрат из сторон, равных двенадцати тысячам стадий. Сей град возведён из чистого золота и драгоценных камней. Сам Господь обитает в том граде среди верных Ему и светит им вместо солнца. И в том граде нет ни страданий, ни скорби, ни смерти, ибо сквозь самый град протекает животворный поток, а по берегам потока цветут древа жизни, плодоносящие раз в месяц.
А люди были разъединены, как во все времена. Им не доставало только единства, чтобы достигнуть священной обители. И гневно обрушивался святой Иоанн на тех, кто сбился с истинного пути, указанного Христом, и пророчил им неисчислимые кары и ужасные бедствия. И воздел над ними железный жезл Вседержителя. И в исступлении повторял:
— Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко!
Но что могло само по себе и самое громкое, самое исступлённое слово, гремевшего из бедной обители на крохотном островке, когда в яростных битвах сшибались ожесточённые легионы, когда и пятнадцать истекших веков не очистили человека от скверны греха, когда вновь голодные, безработные, нищие рыскали в поисках пищи, прозябали в трущобах, гнили в придорожных канавах, хоронясь от плетей, от верёвки, от топора палача, а нанятые за деньги солдаты раздавали короны, как было прежде, как было всегда?
Что могли изменить несколько сотен не всегда внятных, не всегда вразумительных слов?
И когда же, когда бестелесное слово было убедительней стального меча?
И всё-таки... всё-таки...
Бестелесное слово тоже что-то могло, ибо поразительно было воздействие этих туманных, загадочных слов, которые скоро услышали те, кто устал, кто был истомлён и растерян.
Тогда многие встрепенулись. Тогда многие оживали поникшей душой, обретая надежду на лучшую жизнь, о ней знали лишь то, что она лучше той, какой жили они, и что в жизни той не будет ни страданий, ни скорби, ни даже смерти.
Пусть не достигли они Небесного Царства, пусть вечное блаженство осталось неведомо им, но спаслись от растления, от погибели духа. По катакомбам и пустырям, в заброшенных домах и селениях, опустошённых беспрестанной войной, собирались в общины верующих, презрев преходящие блага, отрёкшись от всякого рода имущества, которое ещё оставалось у них не разграбленным от властей и солдат, и жили так, точно были кровными братьями.
Вместе трудились на общих полях. Всем добытым владели сообща, разделяли поровну каждый кусок испечённого хлеба, каждую чашу вина.
И не было среди них ни страждущих, ни обездоленных, ни обделённых.
И куда бы ни пошли, гонимые ветрами войн, всюду находили одноверцев своих и кров, и хлеб, и вино, и любовь братьев своих во Христе.
Вот какое чудо свершилось однажды, очень давно, и длилось оно не век и не два, пока новые смуты не погубили его.
Над этим чудом подолгу размышлял юноша в своём одиночестве, устремившись понять, отчего исчезло оно без следа, как только те славные, те бескорыстные и непорочные дети земли объединились и создали Церковь?
Но не удавалось понять.
Смятенный, подавленный ношей своей торопился к друзьям.
Друзья его, и всех прежде Эразм, причины видели в том, что позабылись извечные истины, которые учили бедных страдальцев, как надо жить для добра. Эразм утверждал, что благие истины с течением времени извратили и отступили от них.
Что было делать?
Необходимо было вернуться к первоначальной нравственной чистоте, что первых, истинных христиан привела в катакомбы и повелела совместно трудиться на общих полях.
Им на счастье, друзьям его открытой трибуной служила церковная кафедра. С жарким словом новых апостолов обращались к несчастным своим современникам в сладостной жажде внушить, в какую бездну порока скатились они, погрязли в алчности и стяжании, в воровстве и мошенничестве, растерявши совесть и честь.
В своих лекциях Уильям Гроцин доказывал, что те сочинения, которые позднее были приписаны Дионисию Ареопагиту, ученику апостола Павла, не могли быть написаны им.
Джон Колет, сравнивая текст «Посланий святого Павла» с «Деяниями апостолов» и с достоверной историей Рима, уверял своих слушателей, что догматики превратили христианское вероучение в огромную и запутанную массу мрачных и безжизненных хитросплетений, и грозно требовал от поражённых слушателей своих:
— Твёрдо придерживайтесь Библии! Предоставьте богословам, если они желают, спорить об остальном!
Затем обращался к английским прелатам:
— Я хотел бы, чтобы вы без промедления вспомнили ваше звание и ваш сан и подумали о реформе, в ней нуждается церковь! Никогда ещё её положение не требовало более энергичного действия! Вас беспокоят еретики, но ни одна ересь не может быть страшна так, как опасна для всех нас извращённая и порочная жизнь самого духовенства! Это худшая ересь из всех!
Увлечённый страстными проповедями близких друзей, Томас принялся изучать труды блаженного Августина, жившего за тысячу лет до него. Символическое сходство эпох поразило его. Оказалось, что и в те времена только ничтожные, только слабые люди держали власть в своих бесчестных руках и великая империя расползалась, как старая ветошь. Властители попадали в рабы к своим фаворитам, и далеко не всегда этими фаворитами бывали такие проницательные, просвещённые люди, как Мортон. Потомки великих фамилий, прославленных в годы республики нетленными подвигами в сенате или на форуме, свершёнными на благо отечества, подобно английским баронам, жаждали одних удовольствий, погрязнув в разврате и алчности. Измельчавшим потомкам давно уже не было дела до блага отечества. В погоне за богатством и властью они интриговали, доносили, убивали друг друга исподтишка.
И тогда готский конунг Аларих двинул свои отряды на Рим, и даже в ту роковую минуту великой истории богатым и знатным недостало чести, недостало ума пожертвовать всем своим достоянием на спасение Вечного города. Среди них продолжались раздоры и распри, и рабы ночью открыли ворота врагу. Полчища гуннов и готов затопили тёмные улицы, и три дня и три ночи, по обычаю штурма, громили варвары побеждённых, полудикие бородатые воины врывались в древние храмы, во дворцы и в простые жилища, срывали со стен украшения и драгоценные ткани, жадными руками хватали золотую и серебряную утварь, статуи великих богов разбивали железными палицами и отправляли их в переплавку, и ещё три дня и три ночи исходили варварские обозы с награбленным из опустошённого Вечного города.
Всемирная катастрофа потрясла, но не научила ничему побеждённых. Она вселила мистический ужас в самих победителей, их тоже не научив ничему. У всех на глазах вершились неслыханные дела. Все, кто мыслил, с немым содроганием пытались понять, чем вызваны столь невероятные бедствия и что могло бы в будущем подобные бедствия отвратить.
Тогда Августин, епископ Гиппона, вырванный из безумного вихря земных наслаждений книгой «Об обязанностях», принадлежавшей перу Марка Туллия Цицерона, да святится имя его, воспитавший себя на диалогах Платона, после обряда крещения раздавший всё имущество бедным, создал трактат «О граде Господнем» в стремлении развеять мистический ужас и указать прямую дорогу к спасению.
Четырнадцать лет трудился епископ над этим трактатом и умер в то время, когда племя вандалов осаждало Гиппон, а спустя ещё сорок шесть лет великая Римская империя окончательно пала, превращённая в пепелища, в груды развалин, и развалины пустовали потом и триста, и четыреста лет.
Напитанный мыслями блаженного Августина, каждое воскресное утро являлся он в собор Святого Лаврентия, каждое воскресное утро поднимался на кафедру проповедника, каждое воскресное утро с тревогой и убеждением обращался к молчаливо склонённым согражданам, с восторгом и горечью приводил им слова:
— Две любви создали два общества: любовь к себе, доходящая до забвения Господа, создала общество земной суеты, любовь к Господу до забвения себя создала Царство Небесное!
Развивал эту мысль логично и стройно, в соответствии с правилами риторики нанизывая довод за доводом, точно камешки чёток, страсть, убеждённость вкладывая в каждое слово. С болью в сердце, в священном негодовании обличал греховное общество алчности и стяжания, в котором до последней крайности возлюбили только себя, уже не видя ближнего во Христе, и по этой причине без покаяния, без труда прощали себе свои прегрешения; поносил тщеславие, источник многих наших пороков, обрушивался с проклятиями на губительный наш эгоизм.
Его слушали с глубоким вниманием, а проповедник всё-таки не находил себе места. Ни молитвы, ни пост, ни книги и проповеди в соборе Святого Лаврентия не заглушали тоску, иссушавшую его. Трепетал от предчувствия катастрофы, наблюдая то же невежество, те же войны, тот же разврат, которые подвигли блаженного Августина на подвиг труда.
