Булат Окуджава - Путешествие дилетантов
– Это произошло, видимо, до моего прихода, – заторопился Мятлев и покраснел.
– …а вы знаете, о чем говорит граф Алексей Федорович в подобных случаях?
– Нет, – сказал Мятлев, бездарно разыгрывая равнодушие, – впрочем, догадываюсь…
– Вот именно, – засмеялась Анета. – О, ничего непристойного, напротив… но зато настойчиво-то как!.. О…
«Не может быть, – подумал Мятлев, холодея, – неужели опять? – И ему показалось, что мир обезлюдел, что он, Мятлев, в своих беспомощных очках стоит на краю пропасти, а по ту ее сторону – Он, и на нем Измайловский мундир, и никого вокруг, лишь они двое в этом мире, и наступила пора последнего единоборства. – Эту я ему не отдам…»
– Анета, – проговорил он срывающимся шепотом, – мне необходима ваша помощь… – и рассказал ей все.
– Бедный Сереженька, – сказала она участливо. – Ах, какой притворщик… Я попытаюсь что-нибудь предпринять, я надеюсь, это мне удастся… Но я должна вас утешить: Ладимировские уехали, судя по всему, а это значит, что граф Алексей Федорович был недостаточно красноречив. Уж вы поверьте… Хотя это вовсе не значит, что заманчивое предложение не повторится…
Мятлев вновь покраснел. Мысли сбивались.
– Я должен этому помешать, – сказал он неожиданно тоненьким голоском, захлебываясь, – никто не может… в конце концов… – и покинул удрученную Анету.
Лавинии нигде не было, это его несколько охладило. Он вернулся в зал. Все казались погруженными в молочный туман, даже Николай Павлович, затянутый в мундир и, как ни в чем не бывало, беседующий с каким-то расфранченным посланником.
Внезапно рядом с Мятлевым кто-то произнес ликующим жирным басом:
– Подумать только, красотка Ладимировская могла бы быть и посговорчивее…
Рослый незнакомый конногвардеец беседовал в своем кругу, и он намеревался продолжить свою речь, но не успел и только ахнул, ибо локоть Мятлева врезался в его поясницу:
– Князь, – всхлипнул конногвардеец, – что с вами?
– Вы отдавили мне ногу, сударь, – спокойно сказал Мятлев, слегка поклонившись.
– Вам, может быть, не понравилось сказанное мною о госпоже Ладимировской?
– Я не знаю эту даму, – отрезал Мятлев.
– Тогда примите мои извинения! – пробасил конногвардеец, распаляясь.
– Не принимаю…
На следующее утро и произошла та самая дуэль, с которой я начал свои воспоминания.
Шли дни. По слухам, Ладимировские покинули Петербург, однако Мятлев, проносясь однажды на бешеной скорости в своей коляске по Знаменской, успел заметить у подъезда их дома знаменитых рысаков и самого действительного статского советника, вылезающего из экипажа. Его начало беспокоить и пугать молчание Лавинии, а главное, Анеты, но баронесса Фредерикс не забыла своего обещания. В ноябре пришло от нее надушенное письмо в голубом конверте.
«…Любезный Сереженька, будьте внимательны к тому, что я, хоть и с некоторым запозданием, тороплюсь Вам сообщить. Я уезжала, и наше дело несколько затянулось, однако мне удалось завязать отношения с Вашей очаровательной полячкой, и это оказалось делом более легким, чем я предполагала. Пусть это Вас утешает. Супруги уже несколько раз были в моем доме. Хотя барон и морщится при виде обладателя несметных голов скота, но премиленько терпит. Он все знает и из любви ко мне и уважения к Вам (и старой дружбы!) готов терпеть сколько угодно. Ваша Л. держит себя великолепно, и я протежирую ей не только из участия к Вам (поверьте), но из симпатии к ней. Так вот, она держится великолепно, а ее супруг, бедняжка, заискивает перед бароном, что очень заметно.
Теперь о главном. Ваша пассия заедет ко мне в первой половине дня и одна! Мне удалось вырвать у владельца призовых рысаков такое обещание. Он был не слишком рад этому обстоятельству, но спорить со мной не посмел. «Отчего ж ей к нам не приехать? – сказал барон по-семейному. – Женщинам нужно иногда пошушукаться…» – «Я ничего не имею против, – ответил супруг с кислой улыбкой, – бывать у вас в доме – большая честь…» Мы договорились на четверг, на одиннадцать. Надеюсь, Вы здоровы и сможете пошушукаться тоже.
Как это все будет? Вам следует приехать раньше, ну, хоть за полчаса, это важно. И еще – я не исключаю того, что наш обладатель земель в Малороссии (если судить по его кислому согласию отпустить жену одну) либо пошлет все-таки с нею лакея или горничную под каким-нибудь удобным предлогом, либо, что опаснее, поручит одному из своих пастухов понаблюдать за домом. Я не хочу плохо думать о людях, но любовь, как известно, серьезней политики, так что не мешает все предусмотреть и поостеречься. Иначе представьте себе, как это все может выглядеть? Вы лихо подкатываете к дому, а уже все известно! Поэтому, мой дорогой друг, не заезжайте с Итальянской ни в коем случае. Оставьте коляску на Невском и прогуляйтесь по Садовой до красной свежевыкрашенной калитки. Вас будут ждать… И еще – Вы совершенно напрасно сокрушаетесь, что бедная Лавиния в полном отчаянии. Она не в пример Вам спокойна, решительна (особенно когда уверилась в моем участии) и, что самое важное, любит Вас не на шутку, а это надежнее, чем крепкие кулаки, зычный бас или высокий чин…»
Мятлева это письмо очень вдохновило.
57
«…Сил нет все это терпеть. А тут еще я, застудив шею, пролежал дома с припарками в страшных мучениях, но и на одре своем беспрестанно слышал о всяких похождениях этого человека, что не способствовало скорейшему выздоровлению моему.
Уж не французский ли он шпион, что ему так все у нас отвратительно? Ведь, посудите сами, его один внешний вид чего стоит, уж я не говорю о поступках, о женщинах, которых он погубил с легкостию, которые могли бы в других руках быть примерными матерями…
Истинный Патриот с младенческих лет».
(Из анонимного письма министру двора)58
Вставная глава– Что же до Ладимировской, – сказал Алексей Федорович Орлов, – то она просто слишком юна, чтобы все это себе вообразить. Вы-то видели ее на расстоянии, а я стоял с нею рядом. Конечно, она прелесть, и все-таки что-то в ней от цыпленка, еще не набравшего силы… Перышки, конечно, уже нормальные, но ручки, шейка, выражение лица, ну, это просто… э-э-э…
– Пустое, – перебил Николай Павлович, – нашел об чем говорить. Я уж и не помню. Так, пять фунтов кринолину и прочего вздора. Но ты, граф, был озадачен ее своенравием, признайся, я видел… – Он засмеялся. – Хотя, с другой стороны, что ее, съели бы? Вот недотепа.
– Через год-два она, может статься, их всех обскачет. Будет новая звезда.
– Через год-два что будет с нами, граф? – Николай Павлович помолчал, потом сказал: – Вот недотепа…
Это была приятная пауза в деловом разговоре, хотя Николай Павлович все время, с самого утра ощущал какое-то тягостное чувство, причины которого никак не мог понять.
Они сидели вдвоем в кабинете императора. Граф, в мундире и при всех регалиях, на краешке малинового кресла, Николай Павлович, в семеновском сюртуке без эполет, на походной своей кровати, заправленной серым суконным солдатским одеялом. Кабинет был невелик, в два окна – одно на плац, другое на набережную, – и узок, и поэтому железная кровать, поставленная поперек, несколько его ширила. Ранний вечер гляделся в окна. Одно из них было слегка приоткрыто, и в бок графу Орлову дуло, но он не подавал виду, потому что знал, что Николай Павлович непременно скажет: «Какие нежности…» И, чтобы не услышать этих слов, он помалкивал и незаметно, но напрасно прикрывал бок ладонью.
– Между прочим, – сказал Николай Павлович, – нужно эту Ладимировскую как-то приблизить. Такие юные гордячки действуют на общество благотворно. Они, конечно, раздражают наших старых дур, но все-таки облагораживают их в то же время, а тем не мешало бы о нравственности своей стараться, да вот им и пример достойный.
– Конечно, государь, – согласился Алексей Федорович, – мы с вами теперь уже в таком возрасте, когда следует и об этом печься, – и с удовольствием отметил улыбку на лице Николая Павловича. – Раньше, например, лет десять тому назад, мне ничего не стоило побеседовать с юной девой об известном предмете, теперь же, вот ей-богу, сразу покрываюсь холодным потом…
Их дружба была давней, и были любовные истории, и запомнившиеся и стершиеся в памяти, и был навык понимать друг друга без слов или обходиться намеками, особенно когда это касалось женщин. Конечно, во всех этих делах Алексей Федорович выполнял роль амура и очень ловко пускал стрелы в сердца завороженных жертв. Изредка случалось так, что стрелы возвращались – какая-нибудь из жертв робела оценить внимание государя. К чести его, следует сказать, что он не гневался, как это сплошь да рядом бывает среди мужчин, а, напротив, даже проникался удивленным восхищением к даме, сумевшей предпочесть своего супруга соблазнительному вниманию государя, и говорил графу: «Какого мне хвоста накрутила… Хороша злодейка!..» – и смеялся.
