Павел Северный - Андрей Рублев
Возле стола на лавке сидит князь Владимир Хоробрый, пришедший из думной палаты со встречи с посольством из Новгорода. С дозволения Василия гость из-за жары в покое снял кафтан и говорит без обычной для него горячности.
– Дури в новгородцах хоть отбавляй. Говорят все враз. А о чем толкуют, понять нельзя. А рожи у всех, как блины, масленые.
– Не милы тебе? Я из-за своей остуды послал тебя с ними на беседу. Зачем пожаловали? Поди, опять с архиепископом не поладили?
– Про него слова не сказали. Как прижгло пятки, так живо к тебе за помощью кинулись.
– В чем помощь от меня надобна?
– Витовт Литовский их изобидел. Как начал стаивать снег, он опять отхватил кус Новгородской земли.
– Ну и что? Опять мой тесть бояр обидел? Поди, взял-то малость.
– Две боярских вотчины прибрал к рукам.
– Так и знал. Бедняги, без отнятых вотчин голодом насидятся. Двух бояр обидел, а посольство в Москве из скольких боярских душ объявилось?
– Десять бород.
– Поди ж ты. И не жалко им было трясти себя по весенней распутице? Чего молят?
– Чтобы ты своим именем отписал Витовту просьбицу. Урезонил бы его смилостивиться и вернуть боярам отнятые вотчины. Лесные, да еще с рыбными ловлями.
– Вон как. А чего ты послам от моего имени пообещал?
– Пообещал передать тебе их просьбу.
– Так ничего и не обещал?
– Нет.
– Ну, молодец. Меня, поди, в душах клянут, что тебя послал с ними беседовать. Ох, новгородцы, новгородцы! В любой беде сломя голову к Москве бегут с улыбочкой, а в радости от нас мурла в сторону воротят.
Покашливая, Василий походил по горнице, постояв у окна, сказал:
– Витовту писать не стану – надоел он мне своим своевольничанием. Послам скажи, что князь Василий просьбу их выполнит, письменно урезонит Витовта, но исполнит ли тот просьбу, поручиться, дескать, не может.
– Послы надеются, что по твоему слову он все выполнит.
– Ежели бы я ему ратный кулак показал – тогда другое дело. Но я Витовту из-за Новгорода грозить не стану. В радости без нас обходятся, так пусть и в горести к тому же привыкают.
– Послы шибко надеются с тобой повидаться. Намекали, что не с пустыми руками приехали.
– Узнай сторонкой, чего привезли. Ежели соболей али иные меха, то пусть в обрат везут. От своей мягкой рухляди забот не оберешься. Окромя того, хворый я. Нет у меня охоты с ними беседовать. Ты мне лучше скажи, когда в Москве объявятся обещанные тобой плотничные мастера?
– За ними дело не станет. Ты с митрополитом побеседуй. Он слышать не хочет о новшествах в алтарной преграде.
– Пусть не слушает. Неволить его не стану. Храмто мой. Домашний. В своем крестовом храме могу ладить любое свое пожелание.
– А ежели заупрямится и не благословит твое пожелание?
– Не благословит?
– Так говорит.
– Тогда и я его пожелание позабуду. А оно ему ох как надобно.
– Решил, кому доверишь роспись?
– Сам уговорил меня Феофана Грека призвать.
– Так один-то он не управится.
– Послушав тебя, честь гречанину оказал. А помогут ему Андрей Рублев с Даниилом Черным. Живописцы дельные.
– Но надобно спросить на это согласие Феофана. Может, он не захочет трудиться с ними.
– Как это – не захочет?
– Старик с норовом.
– А у меня он тоже водится. Я, московский князь, честь Феофану оказал. Перед иноземцами я спину гнуть не привык.
– Ежели обидишь Феофана, с митрополитом окажешься не в ладах.
– А ты этим себе не докучай. Ежели митрополит станет заноситься, пошлю его отдохнуть в Киев епископом, откуда в Москву призвал. С Киприаном обойдусь, как батюшка.
– Так у батюшки нашелся повод для опалы Киприана – кажись, он с боярами спевался.
– И у меня повод сыщется – с Юрием он переглядывается и перед боярами не ерепенится.
– Но батюшка твой наказал и помиловал.
– И я помилую, когда одумается и не станет скупиться благословлять мои пожелания на пользу Московского княжества и Церкви.
– Стало быть, в самом деле поверил Андрею, что иконостас украсит алтарь?
– Перестал сомневаться, когда повидал написанный им Нерукотворный Спас. Душой принял Андрея. Только вот не знаю, как из одной оказии справедливым выйти. Может, выручишь из беды, в кою попал не по своей воле?
– Ясней сказывай.
– Игумену Александру я дал слово, что вместе с Андреем у Благовещения будет трудиться Даниил Черный. Но тут родная матушка без моего согласия позвала в помощь Феофану из Троицкого монастыря Прохора из Городца, потому как его жаловал батюшка.
– Понял. Матушке отказать нельзя. А Даниилу, ежели дозволишь, все объясню и чернеца не обижу.
– Только беседуй с Даниилом ласково.
– Не тревожься, все добром улажу. Но с митрополитом все же побеседуй.
– Беседовал. А тебе сказал, что в Москве я хозяин. Не поверишь, до чего мне хочется повидать замысленный Андреем иконостас, а на нем иконы. Все такие невиданные.
– Сам все время о том же думаю. Но побаиваюсь.
– Чего?
– Смогут ли сотворения наших изографов быть под стать Феофановым? Он всеми признан, а наши только пытаются шагать к признанию.
– Но и перед их иконами Русь молится. Сам видел, какие иконы творят. Андрей с Даниилом Господом тоже не позабыты. Ты мне верь. А теперь ступай. Притомился малость. Вздремну. Весной на сонливость охоч. Ступай. Да про плотников не позабудь…
3
Над Москвой звездный шатер летней ночи. Город спит, убаюканный тишиной душной звездной ночи. Десятый год спокойно в Москве, отвыкла она от волнений из-за всяких напастей. Но знает, что в Орде дошагал до ханского трона мурза Эдигей.[20] Литовский Витовт слегка озорует возле новгородских земель. На ратную ссору с московским зятем Василием не напрашивается. Бояре тоже спокойны. Они холят свои бороды, отпаривая их в молоке, чтобы ярче золотился и серебрился в них волос. Черные люди в мирном труде умываются потом, берегут в себе кровь, пока снова для защиты отчей земли не понадобится. Удельные князья с Москвой не спорят, между собой не задираются, но живут со своими тайными помыслами.
Тишина на Великой Руси, а она ей так надобна для житейской стези…
Ночное время течет неслышно, будто вода в степной реке.
На соборной площади Кремля от Успенского собора к Благовещенскому, сливаясь с темнотой, ходит Андрей Рублев. Подходя к растворенным дверям Успенского собора, останавливается, всматриваясь, как в его чернильной темноте перемигиваются огоньки в неугасимых лампадах. Постояв, направляется к Благовещенскому, в котором темно, но Андрей знает, что недолго осталось ждать того дня, когда и в нем не будут потухать лампады.
Не первую ночь бродит без сна Андрей по Кремлю в творческих раздумьях. По желанию князя Василия в соборе сошлись в труде три живописца, и у каждого из них разные навыки иконописания. Феофан, прославленный византиец, а рядом с ним Прохор из Городца и Андрей Рублев.
Второй месяц трудятся мастера, хмурясь, когда не живут краски, и радуются, когда каждая из них находит свое место на сотворенных иконах.
Живет Андрей в Чудовом монастыре вместе с Прохором, потому и обсуждают сообща свои замыслы. Иной раз Андрей скажет о задуманном, а Прохор вместе с ним осуществляет замысел. Чаще всего Прохор без спора принимает замыслы Андрея, особенно относящиеся к евангельским событиям, изображаемым на праздничных иконах.
Начало работы было трудным. Феофан Грек, пользуясь знатностью, оставил за собой написание всех лучших икон, в которых мог блеснуть мастерством исполнения. На Деисусе велел Прохору с Андреем писать только три иконы – архангела Михаила, апостола Павла и Георгия. Правда, отдал им весь третий ярус с иконами праздников.
Привыкнув всюду главенствовать, Феофан на этот раз только лишь миролюбиво настаивал на том, чтобы его помощники старались во всем ему подражать. Помощники покорно выслушивали его наставления, но при написании икон шли своим путем.
Написанный Андреем архангел Михаил разгневал Феофана. Он два дня не замечал и не разговаривал с Андреем, но все же вынужден был согласиться, что все они будут писать в своей манере, используя свою красочную палитру.
Феофан, работая, любил беседовать с любопытными, заходившими в собор, чаще всего это были бояре всех возрастов и разной знатности. Они восторгались работой живописца, особенно всех удивляла твердость его руки. Ведь при росписи стены по мокрой штукатурке любой ошибочный мазок кисти мог непоправимо испортить весь живописный замысел. Но таких мазков у Феофана не было, и это всех восхищало. Из разговоров с приходящими Феофан узнавал московские новости и охотно делился ими с помощниками.
Любопытные приходили и к Прохору и Андрею, писавшим иконы. Прохор праздную публику отпугивал от себя суровыми взглядами, а когда это не помогало, переставал работать и выходил из храма. Андрей на смотревших не обращал внимания, делал вид, будто не слышит задаваемых вопросов, на них не отвечал, и любопытные, недовольные его невниманием, отходили. Ведомый всей Москве прорицатель, юродивый старец Астий, просиживал часами на полу возле Андрея, не отводя глаз от создаваемой его кистью иконы.
