Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2
— Тухачевский сетует, что он и его сообщники где-то не поднажали своевременно, что им не дали дополнительных средств,— саркастически улыбнулся Буденный. Пожалуй, он один действительно верил в виновность своих давних противников и оппонентов.— И слава богу, что не дали. Взятый Тухачевским и его сообщниками курс на ускоренное формирование танковых соединений за счет кавалерии следует расценить как прямое вредительство.
О находках на химическом полигоне он не упомянул: зачем лишний раз высовываться?
— Будущая война станет войной моторов,— чуть ли не в одни голос возразили Тухачевский и Якир.
С точки зрения судей, они вели себя непозволительно. Суд грозил вылиться в давний концептуальный спор.
— О боеспособности Красной Армии есть кому позаботиться. Это, к счастью, уже не ваша забота! — наиболее рьяным обличителем выказал себя Алкснис.— Здесь не место для академических диспутов. За дымовой завесой вредных теорий скрывается шпионаж... Подсудимый Корк, вы не ответили насчет передачи вами сведений о войсках Московского военного округа представителям немецкого генерального штаба. Когда это было? При каких обстоятельствах?
— Я неоднократно встречался с немцами на дипломатических приемах, вел разговоры, но сообщал сведения, которые было можно давать.
Алкснис попытался уличить Тухачевского и Якира, но безуспешно. Только признание — царица «доказательств» — могло придать должный вес обвинениям в шпионаже.
— Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом? — спросил Уборевича Павел Ефимович Дыбенко, председатель Центробалта, легендарный матрос революции, и впервые оторвался глазами от бумаг на столе.
— Не вел никогда.
На белом поле, на кронштадтском заснеженном льду они стояли рядом по-прежнему: Тухачевский и Путна в краснозвездных шлемах, бородач Дыбенко в лихо сдвинутой на бровь бескозырке...
Ульрих объявил перерыв на один час.
— Пока я буду в Кремле, вы прекрасна успеете пообедать,— порекомендовал он Зырянову.— Фриновский обещал, что сегодня у них будет что-то особенное...
Мучась теснотой впившегося в располневшую шею воротничка, Ульрих доложил Сталину о ходе процесса. Обрисовал двурушническое поведение Якира («Он еще смел клясться в преданности вождю!») и само собой постарался представить себя в наиболее выгодном свете: изобличил Тухачевского, скрутил Уборевича, укоротил Корка и Фельдмана. Не столько смысл, сколько сам факт доклада в присутствии членов Политбюро имел значение. Как неотъемлемый элемент разделения ответственности.
Поэтому Ульрих ограничился главным образом общими фразами. Ни Молотов, ни Каганович ни о чем его не спросили. Ежов, через которого шли все материалы, тоже, понятно, молчал. Иного принятый ритуал от них и не требовал. Орджоникидзе был последним, кто этого не понимал.
— Всем подлецам — расстрел,— Сталин мимолетно тронул кончики усов мундштуком трубки.
Успев перекусить в кремлевской столовой, Ульрих возвратился к назначенному сроку в приподнятом настроении. Хоть и не было в том никакой надобности, он предупредил секретаря:
— Высшая мера для всех.
Зырянов наверняка догадывался, откуда явился председатель суда, и Ульриху было приятно подтвердить лестную для него догадку.
Перед тем как покинуть совещательную комнату, он порекомендовал членам присутствия не трогать более Уборевича и вообще перенести основной упор на теракты. В частности, против товарища Ворошилова. Тут у следствия была наиболее сильная позиция.
Как только возобновилось слушание, всем подсудимым было предложено ответить на один и тот же вопрос: «Имел ли место сговор по поводу отстранения Климента Ефремовича Ворошилова от руководства Наркоматом обороны?»
Тухачевский, Путна и Корк признали, что разговоры на эту тему между ними велись, а Уборевич назвал в этой связи Гамарника.
— Когда решили вопрос о Ворошилове поставить в правительстве, то уговорились, что первым начнет Гамарник. Он обещал крепко выступить.
— Достаточно! — оборвал Ульрих.— Что и требовалось доказать.
Выяснять мотивы никак не входило в его намерения. Сговор против руководителя партии и правительства налицо? И довольно. Можно квалифицировать как подготовку к теракту.
Шел одиннадцатый час суда. Все устали. Пора было закругляться.
Подсудимым предоставили последнее слово. Они произнесли положенные фразы покаяния, просили о снисхождении; фактически не признав за собой вины перед партией и страной, клялись в верности революции, Красной Армии, товарищу Сталину.
Все, кроме Виталия Примакова, прошедшего царские тюрьмы, израненного в боях. О нем и о его червонных казаках слагали песни, но всю легендарную жизнь перевесила чаша, на которую неподъемным грузом упали десять месяцев Лефортовской тюрьмы.
— Я должен сказать последнюю правду о нашем заговоре,— начал он, и следователь Авсеевич чуть ослабил напряжение в позвонках.— Ни в истории нашей революции, ни в истории других революций не было такого заговора, как наш, ни по целям, ни по составу, ни по тем средствам, которые заговор для себя выбрал. Из кого состоит заговор? Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволюционные элементы, все, что было контрреволюционного в Красной Армии, собралось в одно место, под одно знамя, под фашистское знамя Троцкого...
Многократные повторы, начетничество перечислений, схоластическое чередование вопросов и ответов в духе какого-нибудь богословского диспута, само построение фраз, выдержанных в традициях бульварной романтики, даже навязчивый ритм — все здесь оказывало странное гипнотическое воздействие. Многим казалось, что они уже слышали это, и не однажды, но лишь запамятовали где. В устах измученного, сломленного человека неподражаемая поэтика несостоявшегося клирика, как-то попробовавшего себя в стихах, так и осталась неузнанной.
Вернее, автор, так основательно потрудившийся ради бесправного узника, вложивший в его послушные уста и своеобразие своей логики, и весь набор изобразительных средств.
В этих тюремных стенах многократные повторения и впрямь напоминали заколачивание крышки гроба. И по звучанию, и по смыслу.
— Какие средства выбрал себе этот заговор? Все средства: измена, предательство, поражение своей страны, вредительство, шпионаж, террор. Для какой цели? Для восстановления капитализма. Путь один — ломать диктатуру пролетариата и заменять фашистской диктатурой. Какие же силы собрал заговор для того, чтобы выполнить этот план? Я назвал следствию больше семидесяти человек — заговорщиков, которых я завербовал сам или знал по ходу заговора... Я составил себе суждение о социальном лице заговора, то есть из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора. Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране, потому что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого из них персонально есть семья за границей. У Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной...
Даже характерная рифма «людей — корней» коварно затесалась в спирали верлибра. От себя не убежишь.
Ничто так не высвечивает нутро, как литература. Вся подлость и низость просочилась в гнусном переборе четок: «заговор, заговор»... Вся погромная мерзость. Пробный шар, исподтишка и без всякого риска.
Примаков говорил с монотонной отчетливостью, почти не заглядывая в бумагу. Кто писал текст, чьи руки прошлись по нему многократно и как в последний момент все было переписано наново, этого он не знал, принимая как еще одно проявление неизбежности. По существу, Виталия Примакова, которому от имени вождя обещали жизнь, уже не было среди живых. Отзвучал голос, произносивший чужие слова, и осталась оболочка, словно образ, непостижимо задержавшийся в зеркале, от которого отошел его прежний хозяин.
Но исчезнет и отражение через считанные минуты.
В 23 часа 35 минут Ульрих огласил приговор.
Той же ночью трупы вывезли на Ходынское поле — печально прославленную Ходынку и при свете автомобильных фар свалили в загодя вырытую траншею. Прежде чем закопать, обильно посыпали негашеной известью.
