Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
О наследственной грамоте сообщил, да не посвятил в суть, отговорился неведением. Теперь мчись и гадай: что ждет?
— А позднее лето, как в прошлый год, теплое и ласковое. Ветерок, солнышко, подлесочки, березнячок с ельничком, — всё радует. Всеволож, по дороге в гору, когда кони перешли на шаг, затеял беседу и тоже расщедрился на ласковые слова:
— Я, князь Юрий, все думаю о твоих сыновьях: как выросли добры молодцы! А ума набрались? В науках поднаторели?
— Писать, читать могут. Счет знают, — доложил князь.
Боярин отвечал приятным смешком:
— Письмо и счет — княжичу не в зачёт! Чтобы многого желать, многого достичь, многим обогатиться, надобно много знать. В старину князю достаточно было хорошо владеть мечом, щитом и конем. А ныне — рублем! Фу-фу! — он вытянул руку и подул над ней. — Гляди, княже: вот он, не из чего! — На ладони, откуда ни возьмись, — серебряный рубль!
— Хитродействие! — удивился князь.
Всеволож молвил деловито:
— Совершим хитродействие. Присовокупим к моей дочке и государеву сыну, тоже Василию, трех твоих сыновей. Я их выучу языкам: литовскому, польскому и немецкому. Открою тайну: отчего княжеская калита бывает полна. Расскажу о далеких землях, о древних властителях и народах.
— Это было бы для моих сыновей полезно, — искренне обрадовался князь.
— А неполезно станет, — стальной линеечкой по рукам! Вот так! — изобразил Всеволож.
Оба распотешились разговором. Вдруг князь смутился:
— Мои недоросли постарше твоей дочери и… и племянника, — не назвал он государева сына по имени.
Боярин кивнул согласно:
— Постарше, но не беда. Старшинство будет им причиной особенно прилежать к наукам. — И произнес в дополнение: — Я открыл Василию Дмитричу перед отъездом сию свою мысль. Он одобрил.
Эти слова крепко занозили разум Юрия Дмитрича. Он вспоминал и повторял их постоянно. Когда пришло время ночевать в отведенном ему и княгине доме, поделился с женой. Оба пришли к согласию: неспроста присоединяет государь-братец к собственному сыну племянников. Стало быть, готовится Юрию большая судьба!
Так оно и оказалось по приезде в Москву. Настроение было праздничное, солнечное, улыбчивое. Улыбались, узнав князя, сторожа на рогатках, улыбались с поклонами знакомые встречные, улыбалась московская дворня во главе с Матюшей Заряном, держащим княжеские хоромы в полноте и сохранности.
Тем же вечером из златоверхого терема пришел стольник: государь хочет видеть брата. И не одного, а с семейством. Юрий Дмитрич поехал с женой в карете, сыновья — в седлах. Встреча в Набережных сенях произошла столь искренняя и теплая, будто расстались дружественнее некуда и не чаяли, как бы скорее свидеться. Брат крепко обнял брата и облобызал трижды. Великая княгиня Софья тех же учтивостей удостоила княгиню Анастасию. Лишь девятилетний Василий дичился старших двоюродных братьев, смущенно поручкался, уклоняясь от лобызаний. Юрий, сколь ни старался, не обнаружил в свояченнице-литвинке ни капли мрачности, внутреннего непокоя, душевной расстроенности. Неприглядная кубышка так же строга и сдержанна, в меру надменна, не щедра на слова. А обнаружил князь-дядя в не-виденном прежде племяннике самое неожиданное: младший Василий был как бы слепок со старшего — узколиц, большеглаз, длинен не по годам и худ. Рядом с подросшими Юрьевичами Васильич казался ровней.
В честь приехавших родичей государь задал пир в Столовой палате. Стол был по случаю Успенского поста рыбный: капуста кислая с сельдью, икра лососевая, белужья спинка вяленая, стерляди на пару, студень рыбный с пряностями, уха из плотиц, а к ней пироги подовые квашеные с горошком да подали еще пирог большой с маковым молочком. Короче, яств, питий, сладостей оказалось в достатке.
Василий Дмитрич похвалился своей недавней поездкой в Орду. Опасной показалась ему дружба нового хана Зелени-Салтана с Витовтом, благосклонность к бывшим нижегородским князьям, тайные переговоры с Иваном Михайловичем Тверским. И, если сказать прямее: недоброжелательство к великому князю Московскому. Следовало поправить дело. Вот и пришлось отправиться с дорогостоящими дарами. Прибыл в столицу Кыпчакии, а там на великоханском столе уже другой Тохтамышев сын, Кадыр-Берди, только что свергнувший недруга Москвы. Этот — свой, пригретый по смерти отца великим князем, а потому вполне дружественный. Он тут же заверил, что смутьяны нижегородские не найдут в нем покровителя, а Витовт — друга. Иван Тверской, тоже ордынский гость, встретил Василия Московского в великоханском дворце с распростертыми объятиями, заверил в искренности и в том, что у него против большого соседа — никаких вредных замыслов.
Софья подняла здравицу за успехи супруга.
Семейная трапеза еще более оживилась, когда Юрий спросил о судьбе их давнего недруга Эдигея. Оказывается, великий темник, изгнанный из Больших Сараев, еще долго скитался по кыпчакским степям. Тохтамышев сын, известный Юрию Кадыр-Берди, отыскал его на берегах Черного моря, в Тавриде, и в схватке заколол.
Василий Дмитрич отлучился на малое время, вернулся с потертой хартийкой, объявил:
— Вот любопытное письмо. Его прислал моему тестю Витовту незадолго до своей смерти общий наш враг Эдигей. Внемлите и оцените красноречие воинственного старика: «Князь знаменитый! В трудах и подвигах честолюбия застигла нас обоих унылая старость. Посвятим миру остаток жизни. Кровь, пролитая нами в битвах взаимной ненависти, уже поглощена землею. Слова бранные, коими мы друг друга огорчали, развеяны ветром. Пламя войны очистило сердца наши от злобы. Вода угасила пламя». Он предложил вечный мир, — дополнил великий князь. — Прислал в Вильно двадцать семь арабских коней и трех верблюдов, покрытых красным сукном. — Тут неожиданно старший брат искоса глянул на младшего и ни к селу ни к городу произнес: — Учись, Гюргий, заключать вечный мир!
Эти случайные, как бы вырвавшиеся хмельным делом, слова испортили Юрию все застолье. Когда государь-братец, уже в конце пира, завел речь о своем безупречном княжении, о том, что все идет хорошо, в людях растет довольство, в недругах благоразумие, в соседях расположение, князь Звенигородский и Галицкий слушал терпеливо, но не очень доверчиво. Чтой-то Василий на себя не похож: в похвальбе теряет лицо.
Тесное семейное пиршество к концу становилось суше, приобретало не сердечный, а скорее служебный вид. Софья с Анастасией постепенно перестали обмениваться словами, а потом и глядеть друг на друга. Вот так двоюродные сестры! Или старая пря не забывается? Братья же тем не менее при прощании обнялись. И опять государь ни к чему изрек:
— Гюргий, не будь медведем.
— Кстати, — обрадовался Юрий Дмитрич вовремя пришедшей мысли, — недавно игумен Савва дал мне прочесть «Житие Сергия Радонежского», написанное нашим чудным дидаскалом[78] Епифанием Премудрым[79]. Там приводится случай: в пустынь к старцу Сергию повадился медведь. Не злобы ради, а токмо для насыщения. Старец клал на пень, что полагалось, зверь брал и удалялся. Если же Сергий забывал положить, медведь ждал своего и докучал старцу. Так продолжалось долгое время.
Возникло растерянное молчание. Его нарушили слова великого князя:
— Даже долгому времени настает конец.
Тягость сняли пасмурные слова Софьи Витовтовны:
— Епифаний Премудрый недавно умер.
Все вслух поскорбели о кончине великого мастера риторского плетения и витийских глаголов. На том и расстались.
В последний дневной час перед вечерей Анастасия пришла к мужу в его покой.
— Не могу одна. Вся в непокое. Давай подумаем, как быть.
Князь читал Псалтирь, чтобы утешить внутреннее ненастье после свидания с государем-братом. Он всегда раскрывал сию книгу, когда ум искал истины, а душа — опоры. На сей раз открылся двадцать седьмой псалом: «Не погуби меня с нечестивыми и делающими неправду, которые с ближними своими говорят о мире, а в сердце у них зло».
— О чем думать, радость моя? — спросил жену. — В каком случае как быть?
— Плохое у меня предчувствие, — призналась княгиня. — Государь готовит тебе нечто неприятное, о чем пока временит говорить. — Она подошла к окну. — Душно мне. Отвори окно.
— Не простынь. На пороге осень, — распахнул створки князь.
В покое стало прохладно, свежо.
— Ожидаешь одного, сталкиваешься совсем с другим. Хватаешься за голову. Надоело! — размышлял князь вслух. — Однако ты дрожишь, — он попытался закрыть окно.
— Постой, — глядела во двор княгиня. — К нам важный гость. По коню, по платью — знатный человек княжеского достоинства.
Юрий посмотрел и хлопнул в ладоши:
— Ба! Константин! Брат любезный! Сто лет не виделись!
Анастасия не знала этого деверя, почти не видала. На их свадьбе он не был. В Москве жил урывками, пропадал то во Пскове, то в Новгороде: наместничал, не имел приличного удела. Самый младший, не любимый старшим, хотя с Юрием очень дружный.
