Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов
Он подождал, осторожно повесил трубку на крючок, неторопливо вернулся к Славке. Но с этого момента появилась в его действиях особенная окраска, неизбежно всё перекрашивающая.
– Что? – спросил его Славка.
– Все, как было. Но я на этого психа наскочил.
– Ты о ком?
– С Невмывако говорил. Воронихин, наверное, умыл руки.
– Сейчас не время вмешиваться. Пройдет чуть-чуть, и всё успокоится и снова станет на свои места.
– Так всё можно оправдать.
– А я не оправдываю. Только чего сейчас в петлю лезть? Баранов посылают вперед, на горяченькое, а Воронихин – не дурак.
– Скучный он, и жене его скучно с ним.
– С такой не соскучишься.
– Это почему?
– Чего пристал?
– Скажи, Славочка, очень тебя прошу.
– Просто мне так кажется. Красивая женщина. Мужа не любит, зато всем нравится. Отчего скучать?
– С чего ты взял?
– Личные наблюдения. Но ему везёт, и БэВэ его за что-то выделил? А так не лучше остальных. У БэВэ вообще порочная практика, выбрал себе советников, и опирается, а время идёт, люди меняются.
– Это ты о Вадиме?
– И о Вадиме в том числе. Как у тебя с ним?
– Не получается. Не уважает он меня. Должна быть этика в отношениях?
– Мелок ты для него. Тебя считает муравьём. А к чему этика для муравья?
– И что теперь?
– Позовут нас, заставят каяться.
– Ни за что не буду просить. Просить это – одолжение. Ты кого-то просьбой одалживаешь. А одалживаться неловко; не у всякого станешь просить. Прежде подумаешь.
– Считай, что нам повезло. Не на полку работаем. А потому кроме дефективных никто не ушёл.
– А "сапоги"?
– Не подходили они, а мы подходим.
– Не стану просить. Мне стыдно, неловко. И человек для этого должен быть лучше, чем я. Добрее, щедрее меня. Вот я – феноменально доверчив.
– Ты – феноменальный болтун.
– А это совсем иное дело. Ну, как сказать: а ты ещё певец.
– Ты и болтун к тому же.
– Скорее, я – великий молчальник, что по обету с камнем во рту ходил. А вынимаю камень и хочется поговорить. Слав, почему Воронихина жена не любит?
– Отцепись, господи.
– Слав, отчего? Скажи?
– Свято место пусто не бывает. Так подсказывают всемирная история и личный опыт. И отстань. Не в курсе я. Не знаю.
– Пошли, нечего возле входа околачиваться, – сказал Славка. – Пускай они ещё таких специалистов поищут. Придут ещё, в ножки поклонятся, – добавил он без прежней уверенности.
– А в крайнем случае устроимся в НИИ. И по утрам возьмем себе за правило звонить: Как вы? Работаете? А мы снами делимся.
“Нет, – думал Мокашов, – он у исходной точки, так было и будет, и оттого, что у него порочный принцип: всё или ничего. Опять с нуля, без эволюции. Словно муравей, первобытноископаемый, такой, как и миллионы лет назад. И с ним не церемонятся”.
– В ножки поклонятся, а в осадок выпадут разные петрофёдоровичи.
– Но я – бегемот среди слонов.
– Ты тот, кем себя чувствуешь. Слон, если разобраться, – тот же бегемот. Думаешь, ты – чистенький, а "сапоги", в том числе, и из-за тебя ушли. Выбил ты почву у них из-под ног…
“Не подходишь, уходи. А слониха все-таки полюбила его. Не слона, бегемота”.
Делать все равно было нечего. Они пошли в разные стороны. Мокашов сначала вдоль фирменного забора. Последние дни были необычайно жаркими. Казалось, лето посылает свою прощальную улыбку. Но несмотря на жаркую погоду никто не надевал теперь рубашек на выпуск или сарафан, потому что теперь, в конце лета они считались неуместными.
“Все это условности, – подумал он, – кругом масса условностей”.
Он вышел лесом к железнодорожной насыпи, устроился у дороги в кустах.
В стороне каркали вороны и беспрерывно, непонятно отчего кричали петухи, птичьи трели мешались с механическим стрекотанием кузнечиков. Было тихо при всём этом разнообразии звуков; тихо и жарко; и совсем нельзя было понять: сколько минуло времени: минуты или час?
Он смотрел на кустарник, карабкавшийся на насыпь. Его ежегодно вырубали, а он карабкается с неутомимой силой. Но всё равно его будут ежегодно вырубать, потому что здесь совсем не его место.
Левкович сказал: "Неважно где, важно как".
И это не верно. Важно и где, иначе станешь похожим на этот кустарник. Он давно уже говорил себе: не место ему здесь. Его натаскивают, пока он молодой специалист, присматриваются, ощупывают, как новенькую монетку, и, убедившись, что монета фальшивая, выбросят.
Он не подходит. “Это ясно, как дважды два. Во-первых, он тугодум и у него не хватает юмора. Он слишком серьезен, и это невыносимо. Когда у других не выходит, они шутят. Нет, просто он – эгоист. Он не может делать для всех. Ему нужна этикеточка: сделал Мокашов.
А что он сделал по сути своей? Ровным счетом ничего. Его первое моделирование – дело рук Леночки, а идея “по краю Земли” – “сапогов”. Для старта “по краю Земли” пока не хватает точности. Ну, скажем, это – наживное, точность придёт. Но не к нему. Он просто работник – “подай – поднеси”, и не более того.
Всегда в нём жил этакий сквалыга – притворяшка, и, повинуясь его капризам, он вёл себя, как все, затем внутри него начинался счёт. Ушедшее просеивалось и становилось стыдно за хвастовство, зазнайство, досадные мелочи. Он скрёб каждое пятнышко на себе. За откровение расплачивался отчуждением. Иначе он не мог.
Он всем всегда жадно завидовал. И тем, кому в жизни просто, жадным до жизни. Тем, что съедают с хрустом яблоко, не оставляя ничего. Тем, кому просто в отношениях, у которых на всё про всё собственный взгляд. А он представлял из себя мыслящее зеркальце, всего лишь отражающее. Он вышел в жизнь с собственной рулеткой и мерил по-своему. А жизнь рядом с ним по-своему шла. Сначала напугал его Иркин, смеялся Вадим, обхаживал Невмывако. Но всё это минуло. А теоретикам всё же придётся переквалифицироваться, как это сделал он. Они обязаны стать кентаврами с соображающей головой и мускулистым инженерным телом. Как для него всё переменилось, когда он вернулся с Карпат. А казалось, надолго и хорошо.
Так он сидел, ослепленный солнцем, отраженным рельсами, и сосны разглядывал. Коренастые, кривые, вцепившиеся корнями, потому что это их место, их земля. И в этом ни у кого не было сомнения.
Иногда из-за поворота появлялись составы. Туда они шли с лесом, обратно с углем, бетонными чушками, словом, всем тем, чего требовала стройка в верховьях Чалея, в непроходимых и топких местах.
Он провожал взглядом бесконечные составы, думал: "Вот так и жизнь. Она кажется бесконечной, пока не появится неожиданный конец. И что есть жизнь? Разноцветный рынок, где каждый выбирает своё? Одни цветы, другие – мясо. Но мясо поважнее цветов". Шевелился над рельсами воздух, и в голову лезли голоса.
“И кого только у нас нет”, – сказал Викторов. "Это определенно наш человек", – добавил Вадим. "Не давай садиться себе на голову", – предостерегал Пальцев. "С Вадимом работать? С Вадимом пиво пить", – утверждали "сапоги". “А что я буду с этого иметь? – спрашивал Семёнов. – Квартиру? Как бы не так”.
Он думал, как ему теперь жить? Мыкаться по съёмным? А Инга, а Димка? Или бесконечно ждать. А приди он в профбюро, ему же в два счета докажут, что ему рано становиться на очередь. Ты – молодой специалист. “Сколько ты получаешь? Ты отлично можешь снять на частном секторе. Разумеется, можешь заполнить заявление, но, пойми, у тебя и стажа-то нет, учти”. Все будет, конечно, по справедливости, но просто много желающих, отдел молодежный, большая неустроенность с жильем.
– Нужно выбрать самое легкое, – звучал в ушах его голос Пальцева, – и в легкое все силы вложить… Но если, стараясь, не сможешь выполнить лучше других, бросать надо, менять профессию…
И вновь скрипучий голос Пальцева: "Ты – музыкант, а там молотобойцы нужны". И приветствия Мешка Сказок: "Еще не вскрикиваете по ночам? Обязательно будете вскрикивать. Фирма гарантирует".
Он сам себе вынес приговор. Он просто – сигнал человечеству. Особая разновидность современного человека – “человек без конца”. Бесперспективная тупиковая ветвь. В развитии был, например, “человек эректус”, “синантроп” и “гейдельбергский человек”. А он “человек без конца”. Вернее всему конец.
Он начинает и бросает на полпути. По разным причинам: то ему скучно, то он не смог или мешали обстоятельства, но результат налицо. Он лишь увлекается процессом, но ничего не доводит до конца. Таков его генотип. Объясняется так или иначе, но факт остаётся фактом, он – “человек без конца”.
Начало его, как правило, прекрасно, успешное продолжение, но всё равно рано или поздно кончается заряд и звучит команда “Стоп машина” и результатом ноль. Но он бежит себе дальше по поверхности событий, как водомерка по воде. Он ни хорош, ни плох, он просто разновидность современного человека, его конечная тупиковая ветвь.
А он считал себя первооткрывателем. Ха-ха-ха. Ни меньше. Как же, держите меня. Не формулу мира он открыл, а собственную. Да, он – “Человек без конца”. Не счастье открытия он сулит, а беды незавершенности. С надеждами, что следует потерпеть пока, и это “пока” и есть основное для него. Не основание надёжности. И он – источник неустроенности. Всем от души советуем: держаться от него подальше.
